В канун отъезда княжны Ядвиги позвала ее к себе старая княгиня Дубровка. Попрощаться и наставить:

— Перво-наперво, внученька, скажу тебе, ежели этот туровский князь не крещен, не соглашайся на венчанье дотоле, пока не окрестится. С тобой отец ведь не зря епископа шлет.

— Как же так, бабушка? Приеду на свадьбу, а там упрусь?

— Да, милая, так. Я вон в твои-то годы приехала из Чехии к Мечиславу. Он слюной исходил, готов был тотчас волочь на ложе. А я спрашиваю: покажи крест. А у него его нет. Язычник. Ну, говорю: окрестись, милый, тогда и подъезжай с любовью-то.

— Ой, бабушка, — смеялась Ядвига, — да неужто так и было?

— Так, милая, так, кого хошь спроси. Да что я? Эвон, сказывают, царевна Анна князю Владимиру то же самое устроила. Окрестись, мол, тогда и сватайся. Нельзя мужу с женой в разных верах пребывать, грех великий.

— Ну а дед сразу окрестился?

— А куда ему деться? Тут же и полез в купель как миленький.

— Но, наверно, Святополк окрещенный, раз отец окрестился, не мог сын без крещения остаться, — предположила Ядвига.

— Дай Бог, дай Бог. Это я тебе для того говорю, чтоб ты сразу же крест у него спросила, ну и молитву, хотя бы «Отче наш». Но я знаю, что вся Туровщина в язычестве прозябает. Это точно. Тяжко тебе, милая, будет середи язычников, тяжко, золотце мое. Но ты не клонись, мужу в уши дуй, что-де крестить чернь надо. Крестить. Ведь ежели хозяева земли христиане, а чернь — язычники, эдак и до греха недолго. Эвон, ты помнишь епископа Адальберта?

— А как же, он меня елеем мазал.

— Он ведь из Праги к нам приехал. Сам-то княжеского рода был, сын чешского князя Славника, которого я с детства знала. Да и Адальберта молодого видела, он из Магдебурга к нам заезжал, там на священника учился. При крещении его Войтехом назвали. В Праге стал епископом, но со знатью не ужился.

— Видно, вредный был?

— Нет. Напротив. Какая-то знатная дама изменила мужу и, боясь расправы, бежала на епископский двор, спаси, мол, отец святой.

— Ну а Адальберт?

— Он ее приютил. Разве может епископ отказать в спасении. А муж ее, вооружившись, да еще с сородичами, ворвался к епископу и убил прямо в доме у него свою жену. Войтех возмутился, обратился к князю с жалобой. Но князь принял сторону убийцы, мол, за прелюбодеяние жена достойна смерти. И Адальберт оставил епископство. Приехал к нам вместе с братом своим Гауденцием, сказал отцу твоему, что-де хотят они нести свет христианства пруссам. Болеслав помог им добраться туда, а их там через десять дней и убили.

— Кто?

— Ну известно кто, язычники. Даже говорят, сам жрец языческий зарезал Войтеха. Так что, золотце, бойся язычников. От них ничего хорошего не бывает.

— Так это Войтеха мощи у нас в церкви лежат?

— Да, милая, он был за свое подвижничество и мученическую смерть причислен к лику святых. К тому ж он доводился родственником германскому императору Оттону. Болеслав-то, узнав о гибели Войтеха, велел его останки к нам в Гнезно привезти. И здесь положить их.

— Я помню. Оттон приезжал к нам из-за этого.

— Да, да, золотце. Приезжал император поклониться мощам святого Войтеха. Ну, сынок-то Болеслав не упустил такого случая, — заметила Дубровка с нескрываемой гордостью. — Выпросил у императора архиескопию в Гнезно. А как же? Раз у нас мощи святого, значит, и архиескопия должна быть.

— Ох, хитер отец, — сказала Ядвига с одобрением.

— Вот и ты такой же будь, внученька. На рожон-то там не лезь, а исподтишка, исподтишка все твори. А язычников сторонись, поганые они.

В ночь перед отъездом дочери Болеслав до полуночи беседовал с глазу на глаз с епископом Рейнберном.

— …Тебе надлежит, святый отче, не только исповедовать Ядвигу, но и сдружиться со Святополком. Слышь, сдружиться, чтобы влиять на него в нужную нам сторону. Мнится мне, не любит он Владимира, не за что ему любить киевского князя. Ты это нелюбие поддерживай осторожно. Убеждай, что лишь я, его тесть, пекусь о его семейном счастье. Научи его нашему языку, письму. Говори ему чаще, что во всем он может на меня положиться, что я его первый союзник.

— Даже против Киева? — спросил Рейнберн.

— Даже против Киева.

— Ну что ж, Болеслав Мечиславич, я понял тебя. Но и ты должен понимать, что я обязан нести туда слово Божие, край-то в язычестве погряз. Вот если б мне удалось склонить его в сторону папы римского, оторвав от византийского патриарха…

— Да поможет тебе в сем наш святой Войтех, — перекрестился Болеслав и, заслышав какой-то скрип за дверью, поднялся, подошел к двери, резко открыл ее. Выглянул в темноту. Прислушался. Вернулся к столу.

— Никого нет. Показалось.

— Это дерево, усыхая, скрипит, — заметил Рейнберн.

— Кто его знает. Может душа Войтеха наведалась. Вспомнили о нем, он и явился, здесь, мол, я. А может, любопытный кто подслушивал.

— Кто ж посмеет тебя подслушивать, князь?

— А кто-либо из туровских, что за Ядвигой прибыли.

— Ну если эти, то, конечно, нежелательно.

Найти Ладу…

Узнав, что для него уже ищут невесту, Святополк решил найти Ладу, привести ее к матери и сказать: «Вот моя невеста». Он уже не маленький и к тому же князь и волен сам выбрать себе жену. Без Лады вести разговор с матерью было бессмысленно. Надо найти, показать, она конечно же понравится матери. Но, судя по их расставанию, девушка эта была решительной и гордой, с ней надо поговорить перед этим, уломать, убедить. Но прежде надо найти. Святополк призвал к себе Волчка, которому мог довериться в своих сердечных делах:

— Волчок, надо найти девушку Ладу.

— Раз надо, найдем. И приволокем.

— Никаких «приволокем», умник, — осадил слугу Святополк. — Пальцем тронешь ее, заплатишь боком.

— Буду даже дыхать мимо нее. Какая хоть она?

— Красивая.

— Они все молодые красивые.

— Молчи.

— Молчу.

— Найдешь, скажешь: я, мол, от того, с кем ты была на Купалу. Он, мол, хочет с тобой поговорить, пусть в сумерки придет под тот дуб.

— Под какой дуб? Их в лесу много…

— Молчи. Под дуб, где мы с ней сидели. Она знает. Понял?

— Понял, Ярополчич, — вздохнул Волчок. — А я одну прижал под ветлой. И даже как звать не знаю.

— Ступай.

Однако Волчок, пробродивший по городу весь день, вернулся вечером обескураженный.

— Ну, договорился? — спросил нетерпеливо Святополк.

— Я не знаю, с которой надо договариваться. Их три оказалось.

— Как три?

— Ну как? Обыкновенно. Три Лады в городе — и все красивые.

— Что же делать?

— Ну что? Прикажи, я с дружинниками приволоку всех трех, ты свою и выберешь. А двух других нам отдашь. — Волчок осклабился.

— Чего скалишься, чего скалишься? — осерчал князь. — Какие они, сказывай?

— Ну, одна дочка пекаря, пышненькая, так и хочется ущипнуть. Я б ее…

— Это не она. А вторая?

— Вторая с отцом бондарит, бочки сколачивает, коса белая, длинная, ладонь две моих покроет.

— А третья?

— Третья дочь мастера местного, который лодии ладит. Волосы темные, брови черные, в поясе тонкая.

— Это она.

— Я так и думал.

— Вот завтра к ней и ступай. Постарайся говорить наедине, не позорь девушку.

— К порченой позор не пристанет.

— Замолчи, дурак. — Святополк едва удержался, чтоб не дать Волчку по шее. — Помнишь, что говорить надо?

— Ведомо, иди к дубу, под которым ночь купальскую делили, там тебя будут ждать. Верно?

— Верно. Смотри, чтоб кто не услышал.

— Не беспокойся, Ярополчич, шепну на ушко красавице. Прибежит как миленькая, какая же дура под князя не захочет.

Однако, оказалось, не так просто было исполнить веление князя. Когда Волчок появился у двора мастера, самой Лады не было видно, во дворе играли две девочки, как догадался Волчок, ее младшие сестренки. Если вызвать Ладу через них, привлечешь внимание родителей: кто? зачем приходил? И долго торчать у двора тоже нельзя, вся улица глазеть начнет: что, мол, за молодец возле Ладиных ворот обретается?