У Лады словно камень с души свалился, даже заплакала от облегчения. Но отец слезы ее по-своему понял.

— Не плачь, Лада, — погладил по плечу. — Я этого сукина сына из-под земли достану.

Жалко было Ждану дочь свою, любимицу, до боли сердечной жалко. Кто ж ее теперь возьмет, порченую-то? Разве что какой вдовец или старик. А на молодого мужа нечего и рассчитывать. Ах, опять все не в дугу пошло. Ведь Ждан, потеряв надежду дождаться от жены поспеши-теля, втайне надеялся в зятья заполучить хорошего мужика, обучить его делу лодийному. Вдвоем-то как было бы славно и топором махать, и жито молотить. А теперь все рухнуло. Ах, Лада, Лада, и все-то у тебя неладно.

— Ничего, ничего, доченька. Я его сыщу. Слышь, непременно сыщу. Я ему женилку-то обрежу.

И чем более грозил отец «подлому Василию», тем более утверждалась Лада в мысли, что никогда никому даже под пыткой не откроет имени отца своего будущего дитяти. Никогда.

Свадьба Святополка

Из Новгорода в Киев пришла грамота от Добрыни, в которой стрый сообщал, что женит Вышеслава и не худо бы было отцу на свадьбу сына пожаловать. Через день из Турова от княгини Арлогии точно такое же сообщение, что-де женит она Святополка на польской княжне и хотела бы, чтоб отец приехал и благословил молодых.

— Они что, сговорились там? — проворчал Владимир Святославич, поставленный в затруднение. — Как же могу я разом в двух местах быть?

— Езжай в Туров, Владимир, — посоветовала великая княгиня Анна.

— Почему именно в Туров, родной-то сын в Новгороде?

— Вот потому самому. Святополк — сирота, его грех обижать. А у Вышеслава родной человек рядом — Добрыня, он и благословит.

— А ведь ты права, княгиня, — согласился Владимир, после крещения вдруг начавший опасаться самого слова «грех» более, чем сабли печенежской. — Поеду в Туров.

Приготовлены были подарки молодым. Жениху воинские доспехи: бахтерец, шитый из мягкого черного бархата с золочеными, сияющими пластинами, меч с изукрашенной рукоятью и голубоватым лезвием, привезенный из Византии, и остроконечный шлем с бармицами. Князь знал: для настоящего мужчины нет лучшего подарка. Поэтому и в Новгород Вышеславу отправил такой же набор, присовокупив к нему еще кинжал касожский, привезенный когда-то еще Святославом из похода. Как же, чай, сын-то родной, а кинжал этот будет ему вроде дедова благословения.

Ну а невестам сама великая княгиня подарки готовила, каждой по жемчужному ожерелью, браслеты золотые, броши и конечно же паволоки шелковые для шитья платьев и сорочек. К ним еще были приложены аксамитовые[85] сумки затяжные, в которые было положено по сто золотых. Это были царские подарки. Великая княгиня щедростью и благожелательством не уступала своему мужу.

Туров, получивший свое имя от первого варяжского князя Тура, правившего здесь когда-то, стоял на берегу широкой Припяти. В окрестных лесах было обилие зверья, потому варяг и получил свое прозвище Тур, а именно за то, что один мог справиться с этим диким быком. В реке было довольно рыбы, а деревянный княжеский дворец отстоял от реки едва ли шагов на сто.

Что не понравилось князю Владимиру в Турове, так это то, что все еще стоял на площади Перун. Правда, был он неухожен: зарос бурьяном, но все-таки стоял. Свое неудовольствие князь высказал Святополку наедине, чтобы не ронять его чести перед посторонними:

— Что ж это ты? Крещеный, а у тебя идол на площади торчит? Разве не знаешь, что я велел их везде иссечь?

— Знаю, отец. Но приехал я сюда малым, кто бы меня послушал. Да и для народа окрестного Перун — главное божество, не хочется свару затевать.

— Э-э, коли этак будем думать, то и за двести лет не окрестим. Перво-наперво надо храм ставить. Вот где венчаться станешь? Под елкой?

Святополк мялся, опуская очи долу, не оттого, что стыдился, а чтобы князь не прочел в его глазах глухой неприязни. С того времени, как он узнал, что его родной отец Ярополк был убит по приказу Владимира, стала копиться в душе его ненависть к стрыю. Он никогда не знал отца, так как родился после его гибели, но по рассказам матери создал себе образ ласкового, доброжелательного родителя. И всегда занозой в сердце саднило горькое: «Вот был бы жив отец…» Иногда ему хотелось отомстить за отца Владимиру, и он даже лелеял в уме мечты, как это лучше сделать. Но мечты оставались мечтами, а скрытая ненависть, словно ржавчина железо, съедала душу. А когда мать же сообщила ему, что Владимир рожден рабыней, Святополк утвердился в мысли, что стрый не по праву занял великокняжеский стол. Юноше нелегко было носить это в себе, скрывая от окружающих.

Когда прибыл из Польши большой обоз невесты, Святополк наблюдал за выгрузкой его из окна своей светелки. Ах, как хотелось ему, чтоб хоть чем-то напомнила эта польская княжна потерянную Ладу, ту, которую он полюбил искренне и не мог выбросить из сердца и памяти своей. Из-за чего тогда она осерчала? Из-за того ли, что он назвался не Святополком, но Василием? Но ведь он же не обманывал. А она осердилась из-за обмана, да еще крест его увидела… Эх, Лада, Лада, да лучше сказала бы: сними крест, раз любишь меня. И он бы снял, ни на мгновение бы не поколебался. В глубине души он понимал, что Лада рассердилась не только из-за обмана, а испугалась вдруг открывшейся пропасти, разделявшей их: она девчонка из мизинных, а он наместник, князь.

Из крытой повозки явилась наконец невеста, поддерживаемая кем-то из слуг. Белокурая, гордая. Увы, ничем Святополку Ладу не напомнила, от нее веяло холодом и неутолимой спесью. Невольно вспомнилось Святополку присловье народное: «Спесь пучит…» И с этой спесивой ему жить? Ну почему бы ему было не взять в жены Ладу? Зачем он затаился тогда, не открылся во всем матери? Не заставил ее признать Ладу его женой? Конечно, Лада язычница, но надо было постараться уговорить ее принять христианство. Почему он даже не подумал об этом? О том, чтоб самому воротиться ради нее в язычество, подумал, а о том, чтоб окрестить ее, — нет. Почему?

В большой свите невесты, прибывшей с ней в Туров, первым лицом был епископ Рейнберн. Он никак не ожидал, что здесь, в Турове, лицом к лицу столкнется с самим великим князем Руси Владимиром Святославичем.

— О-о, какое это счастье видеть великого князя! Какая это честь! — воскликнул Рейнберн при встрече с Владимиром.

Но льстивые речи не могли обмануть князя, он всему знал истинную цену. Лесть настораживала его, а главное, портила настроение. Он сдержанно приветствовал епископа.

Рейнберн оказался предусмотрительнее русских, он привез с собой походную церковь, представлявшую собой шатер со складным налоем, Библию, семь икон и запас свечей. И когда все это было установлено в течение полудня рядом с дворцом, Владимир встревожился и, уведя Анастаса к реке, спросил его:

— Что делать? Они хотят венчать молодых по римскому закону, не по греческому?

— А что ж такого? Тоже ведь христиане.

— Ты забыл, что нам писал патриарх византийский еще при митрополите Михаиле?

— Помню. Писал, что римская вера не добра есть, понеже они зло исповедуют о Духе Святом.

— Ну-ну, — подстегнул Владимир, — еще что?

— Ну, хлеб пресный освящают, а не кислый, папу своего без греха считают, богоявленье и крестное хождение отставили.

— И все?

— И все.

— А что в конце грамоты было? Забыл? А я помню: «Сего ради не приобщайтесь зловерию и учению их, и от переписки с ними уклоняться должны». А мы?

— Что «мы»?

— А мы разве уклоняемся? Свой родной корень по их уставу венчать сбираемся.

— А что делать? Хочешь, князь, я потом обвенчаю их по православному уставу?

— А где? Под елкой? Храма-то нет. Я уже Арлогии попенял за это. Ладно, Святополк молод, глуп, но она-то бывшая монашка византийская, она-то должна была озаботиться постройкой храма.

— Женщина, — пожал плечами Анастас, — что с нее взять?

— Послушай, Анастас, а не может так случиться, что ныне по римской вере обвенчают князя, а завтра и удел туровский присовокупят к римскому вероисповеданию, а то и к Польше?