А между тем он выпил всего лишь воды, правда, вволю, отчего ногам стало немного легче; он даже воспользовался безлюдием раннего часа и умылся у фонтана, пока наполнялась его бочка; таким образом он сэкономил немного воды из дневного рациона: столько-то для готовки, столько-то Чернухе на умывание, столько-то сюда, столько-то туда — придется-таки ему попотеть с этой сволочью! Три четверти часа на спуск с пустой бочкой — это еще куда ни шло, но подъем с грузом вверх займет не меньше часа с четвертью; к тому же из-за рытвин и камушков, попадающих под колеса, так натрудились руки, что к концу пути тащишь оглобли тачки под мышками; он уже испытал это месяц назад, когда волочил наверх мешки с цементом, а теперь это удовольствие предстоит ему каждое утро до тех пор, пока добрая гроза не наполнит его цистерну и не возродит источник. Какое паскудство! Хоть бы это гнусное небо покрылось тучами!
Будь у неба совесть, оно бы лопнуло от края до края под его уничтожающим взглядом. Но гнусное предрассветное небо, на котором звезды стали гаснуть, сохраняло постыдную невозмутимую ясность.
Конечно, во всей этой истории была и его доля вины: если бы он принимал те меры предосторожности, что его предки, цистерна и сейчас была бы наполовину полна. При жизни отца влагу не транжирили зря, он ведь помнил, как перед войной старик выдавал им воду по кружке и носил на часовой цепочке ключ от замка, запиравшего рычаг насоса. В те времена на большинстве ферм вообще не было водопровода, цистерны держали на запоре, и все находили это естественным; а теперь женщины поступают, как им заблагорассудится, — и вот результат. А в довершение всего этот сволочной родник иссяк в середине лета; такое бывает раз в тридцать лет, и надо же, чтобы это случилось именно с ним, божья гнусность, сволочное паскудство! Впрочем, было такое в 1928 году. Это лето запечатлелось в его памяти как черное пятно от слепящего солнца. Дьявольская жарища, земля, затвердевшая, словно цемент, дороги и кусты в меловой пыли, обезумевшие кузнечики, стрекочущие и после захода солнца. Ему было всего семь лет, но его посылали «в наряд» за водой в Сен-Жюльен вместе со всеми; воду тогда носили в бутылях — мать называла их «крестной мукой». Ты сказал «говно»? Наряд за водой в Сен-Жюльен! Ты сказал «засранец» — наряд за дровами в Феррьер! Младшего братишку везли вниз на тачке, этой самой, разумеется; откуда, спрашивается, взялись бы у них лишние деньги на новую? Да нет, он ошибся… Братишку не могли возить в тачке — то был 1928 год, и он еще не родился. В конце концов, все путается в памяти.
Ему казалось, что с каждым оборотом колеса мысли его разматываются, как нитка. Едва лишь катушка кончилась, он вновь принимался рассчитывать ежедневные нормы расхода воды: он был целиком поглощен своими расчетами и, сам того не замечая, говорил вслух. Когда он в серо-голубой предрассветный час вступил со своей тачкой на мост через Миманту, раздался насмешливый голос: «Немного же у тебя останется для поливки газона!»
Это ему повстречался Делёз, один из коммунальных почтальонов; он ловил с моста рыбу на красного червя, используя утро перед тем, как заступить на дежурство. От неожиданности и смущения Рейлан отпустил оглобли, мужчины обменялись несколькими словами. Над самой водой трепетали фиолетовые стрекозы; высоко выпрыгивавшие из воды форели сбивали их ударом хвоста.
Рейлан достал табак и, смочив языком бумажку, свернул цигарку.
— Тебе-то засуха нипочем, — сказал он, пососав цигарку, прежде чем закурить. — Ты живешь у воды!
В постепенно розовевшем свете зари он видел квадраты огородных грядок, окруженные воздушной зеленью ив, ветви которых, местами тронутые желтизной, защищали овощи от ветра. Участок, засеянный эспарцетом, отделял огород от почтальонского домика, к стене которого сверху донизу прилепились клетки с кроликами. Вся эта съедобная роскошь, выставленная как бы напоказ, эта свежая зелень, обихоженная и благоухающая на заре, вызывали острую зависть у отшельника, вынужденного возить на себе воду, в то время как у других река течет чуть что не под кроватью!
— А ведь ты тоже живешь на берегу реки, — сказал почтальон непререкаемым тоном, делая вид, что разглядывает крючок, погнутый форелью.
— Чего? — опешив, переспросил Рейлан.
Почтальон повторил отчетливо и со значением:
— Говорю тебе: ты тоже живешь на берегу реки.
Рейлан пристально глядел на Делёза, который был явно доволен произведенным впечатлением.
— Ты что, издеваешься надо мной?
— Ни над кем я не издеваюсь. Ты знаешь, ведь мой отец служил во флоракской мэрии.
— Ну и что?
— Он составлял опись угодий. Отыскивая номер одного земельного участка, он наткнулся на твою ферму. Маё — было написано в реестре: ущелье Маё. А над твоим домом на карте было еще одно слово. Знаешь, как называется в этом месте гора?
Почтальон забросил леску в воду, раздался легкий всплеск.
— Гора называется Эквалетт; оказывается, это от латинского, как и Эгуал, и значит: «водная».
— Водная?
— Да, водная, такая, где есть вода. Ведь источник-то вытекает из-под земли. В старину знали, что говорили: если они назвали гору Эквалетт, это не просто так, за здорово живешь. Я уверен, что под твоей фермой полно воды. Надо только ее найти.
Эквалетт. Полно воды под фермой. Найти ее. Рейлан глядел вниз на ровные грядки, овощи словно поддразнивали его.
Воображение рисовало ему цветы и зелень; в один миг перед ним предстал своего рода оазис, вроде того, который он видел на картинке, листая в детстве старую Библию отца.
— Я бы на твоем месте не колебался. Вместо того чтобы надрываться, таская вверх воду, я раздобыл бы ее из-под самого дома. Проще простого.
— Но ведь источник-то иссяк!
— В том-то и дело, что источник и гора — разные вещи; представь себе, даже когда все вокруг сухо, там, внизу, всегда есть вода. Доказательство — Комбебель: там под ногами гранит, а поток никогда не пересыхает. Погляди вон туда, как он течет среди тополей, видишь? А вся западная сторона — это известняк, ну просто кусок сыра! Тебе надо искать прямо напротив, в восточной скале — в граните, это уж точно, ты найдешь воду. Верняк. Ведь все заброшенные шахты со временем заполняются водой.
Рейлан вспомнил, что действительно, когда он работал в молодежном отряде в Виллемане, он случайно набрел в долине Бонер на старую штольню, где бетонные стояки, все в пятнах мазута, и ржавеющая лебедка были залиты водой; опрокинутая вагонетка валялась в зарослях дрока, еще усиливая и без того жутковатое впечатление от этого места, словно в панике покинутого некогда людьми. Зияющее в горе отверстие, доверху наполненное черной ледяной водой, вызывало в воображении страшные картины: представлялись таинственные промозглые подземелья, погруженные в извечную тьму и холод. Заброшенная шахта, подобно всякому запретному месту, обладала какой-то зловещей притягательной силой: дровосеки, которых направляли в ее окрестности, неизменно останавливались над ямой, стараясь проникнуть взглядом за сине-зеленую поверхность этой пучины, которую — несмотря на то, что вода была чистой, — лучи света, казалось, пронизывали с отвращением.
Вспомнил он и колодцы, которые принимался, бывало, копать отец, но вскоре, разуверившись, по своему обыкновению, бросал.
— А как ты думаешь, подземная вода залегает очень глубоко?
— Я не ведун и не водяной, но могу тебя заверить: если бы я жил там, наверху, у меня в домишке давно текла бы вода.
Вода в Маё. Эти слова звучали как заклинание; подобная возможность невесть когда отошла в область утопий, чтобы не сказать, сверхъестественных чудес, таких, которые никто уже не принимает всерьез, как не надеются крупно выиграть в национальной лотерее или найти клад, — эти воображаемые блага намного превосходили пределы реально осуществимого. Чтобы из крана потекла вода, которую не надо экономить, проточная, свежая, живая вода, а не застоявшаяся, тяжелая, мутная вода из цистерны, — это казалось столь же невероятным, как воскрешение из мертвых. Вот почему великан так пристально всматривался в своего собеседника, ловя в его лице малейший признак насмешки или издевательства; но нет, вне всякого сомнения, почтальон говорил совершенно серьезно.