Абель слушал, а что еще ему оставалось делать? Но это не мешало ему аккомпанировать брату контрапунктом прищелкиваний языком и урчанием в животе, которые он производил, поглощая каштаны в огромном количестве, как лопатами пожирает уголь паровоз на полном ходу.
Чувствуя, как в нем возрождается некое оторопелое любопытство к этому чуду беспечности, и опасаясь, как бы его благие намерения не иссякли раньше времени, Жозеф через стол схватил брата за руку:
— Послушай же, что я говорю: теперь необходимо ее развлекать — сидеть с ней, разговаривать, не оставлять надолго одну. Признаю, я был неправ, что не приезжал к ней все это время. Но что поделаешь, не всегда ведь поступаешь так, как хочешь. Теперь я буду наезжать как можно чаще, это я тебе обещаю. Я абсолютно уверен, что все наладится; она снова станет нормальной, вот увидишь…
Он приумолк; в примыкавшей к дому конюшне содрогалась земля: буянила лошадь, отмахиваясь от мух.
— А как… А как… Как же Швейцария? — вдруг взревел Абель. Жозеф подскочил.
«Так вот оно что — он все отлично понял, скотина, да к тому же и запомнил», — ошеломленно подумал Жозеф.
— Не ори, ты ее разбудишь… Швейцария — это еще не скоро, через четыре-пять месяцев, так что, надеюсь, она к тому времени выздоровеет, если сейчас и вправду больна. А потом разве не предвидится перемен в этом доме?
Жозеф многозначительно и вполне недвусмысленно посмотрел на брата.
— Может, и так… — флегматично ответил Абель.
«Невероятно. Этим утром он понимает все, что я ему говорю, и даже с полуслова…»
— Кстати, как поживает Мари?
Абель, начавший скручивать цигарку, прищелкнул языком:
— Помаленьку, помаленьку…
— Так, когда же свадьба?
— Хм… хм… В октябре. По… по… после жатвы. На женитьбу нужны деньжата.
— Как-никак тебе станет веселее. Что за жизнь всегда в одиночестве, вот так, весь день…
Жозеф поднялся из-за стола, пересек комнату, открыл дверь. До чего же прекрасен мир сегодня утром. Жозеф будто и впрямь возродился, чтобы жить впредь только на поверхности вещей, не имея собственного существования, лишь отдаваясь целиком тому, что видят глаза. Над скалами медленно кружили вороны, как обломки кораблекрушения на поверхности водоворота. Абель вышел на порог покурить.
— День будет великолепный, — сказал Жозеф.
Абель кивнул, харкнул на землю и раздавил плевок ногой.
— Взгляни же на мою вчерашнюю работу.
Жозеф взял его за руку и увлек за собой; братья обошли все владенье. Скошенная накануне трава от ночной росы уже начала издавать запах сена. У подножия склонов, возле зарослей дрока, над потоком клубился легкий туман; весь амфитеатр был пока погружен в тень. Они вернулись во двор.
— Я прекрасно понимаю, что у тебя нет времени на все это. Если хочешь, мы можем сегодня вычистить вместе конюшню и дровяной сарай. Там небось полным-полно всяких паразитов… Если б ты только видел, чего я не повытаскивал из очага… Тараканы расползались в разные стороны, там развелись даже крысы… Я все сжег вместе с нечистотами…
Они начали со стойл и не покладая рук работали до полудня. Трех коз они привязали снаружи; козы равнодушно щипали со стены плющ, время от времени поворачивая в их сторону головы с совершенно непроницаемыми глазами спрута.
Мать встала около девяти часов; она тихонечко приоткрыла ставни в своей спальне, а некоторое время спустя уже было слышно, как она разжигает очаг. «Хороший знак», — подумал Жозеф, для которого ее здоровье неразрывно связывалось со способностью к деятельности.
Они выволокли сгнившее сено и солому, старые, заплесневелые джутовые мешки — все, что только попадалось им под руку обветшалого и ненужного; от подожженной кучи валил желтый дым, густой, как сливки. Жозеф жадно следил за тяжелыми клубами дыма, которые медленно поднимались я спокойном воздухе. Ему чуть ли не захотелось провести здесь целую неделю; в этом доме еще столько надо было всего переделать, перечистить, перечинить. Ему вспомнилась фраза из «Путешествия в Севенну на осле» несравненного Стивенсона: «…ибо когда настоящее предъявляет столько требований, кто будет заботиться о будущем?» Ему казалось, что со вчерашнего дня время не двигается, но, обузданное его крестьянским трудом, оно медленно растекается вокруг него, как безмятежные воды озера. «Я сообщу Бартелеми, что не могу оставить в одиночестве больную мать, пока ее не осмотрит доктор».
Перед тем, как усесться за стол, он до пояса вымылся на дворе холодной водой; солнце начало отчаянно припекать.
В полдень тени замерли под почти вертикальными лучами, но уже угадывалось их едва различимое передвижение в обратную сторону.
Мать, сидя перед дверью в старом плетеном кресле, вязала так же, как и вчера, а Жозеф, покончив с уборкой дома, мог уже не напрягаться изо всех сил, вытаскивая ветхое тряпье, сжигая мусор, снуя из подвала на чердак, передвигая мебель, вздымая тучи пыли, он уселся на пороге и смотрел прямо перед собой, ни о чем не думая. Абеля не было слышно; вероятно, он задремал за столом. Свет скользил по противоположной крыше, тускло маслянистой.
Жозеф резко встал и вошел в кухню.
— Я скоро уеду, — сказал он, — есть автобус в половине третьего. Само собой разумеется, если что-нибудь случится, ты меня известишь. Я приеду в конце недели с доктором Стефаном: тогда мы будем уж наверняка знать, чего держаться.
Он вышел, держа куртку под мышкой, поцеловал мать и погладил ее по волосам кончиками пальцев:
— Каждую субботу — мы с тобой, по-прежнему; обещай мне быть умницей…
Она засмеялась и, бросив украдкой взгляд на собаку, опять принялась за вязанье.
Абель проводил брата до семейного кладбища — со смерти Рейлана Жозеф ни разу там не задерживался. Сейчас он зашел туда. Сорные травы почти полностью скрыли шиферную доску, на которой Абель вырезал инициалы отца; огромным улиткам приглянулось это убежище. Крапива, более мощная, чем когда-либо, вела свое независимое крапивье существование над мертвецами, бессознательно питаясь их разложением. Жозеф вышел, прикрыв за собой жалкую, скрежещущую калитку; сощурившись, он задумчиво посмотрел на брата.
— Ты небось никогда не ходишь в церковь… Никогда не повторяешь молитв, которым учил нас папа. Пари держу, уже много лет и Библии-то не раскрывал. — Опустив взгляд, он чертил в пыли носком ботинка круги. — Возможно, ты и в бога не веруешь.
У Абеля был совершенно озадаченный вид; потом он улыбнулся, показав свои голые, чудовищно изъязвленные десны, и не без иронии пробормотал:
— Это… это… это — дело не мое, это… Твое это дело…
— А яма, — сказал Жозеф, сдерживая ярость, — тебя не волнует, что и ты в яму попадешь?
— В яму… Какую яму?
Не оглядываясь, Жозеф показал большим пальцем на могилы, вытянувшиеся за его спиной.
— А вот в эту самую, бедный ты мой старина, в эту яму, где так и кишат черви, где ты будешь жрать землю, а черви будут жрать тебя. Хоть когда-нибудь думаешь ты об этом? Сглодают, источат, дотла. И все — ноль, ничего не останется… Испаришься…
Он говорил торопливо и глухо.
— Словно и не было тебя никогда. Вот посмотри на этого муравья. — Ударом каблука он раздавил козявку. — Прикончен! Прости-прощай лес, прощай воля! Прощай все, что тебя радовало. Хоп! Яма ждет тебя, ждет яма, как собаку… Дерьмо. Ты — всего лишь дерьмо, как я, как все на свете, если нет ничего надо всем над этим…
Он дал тумака пораженному ошалелому великану, который растерянно смотрел на него, и не спеша зашагал по тропинке. Перед спуском он оглянулся в последний раз и из-за дальности расстояния закричал во весь голос:
— Ты чересчур глуп, чтобы уразуметь, не так ли? Но пошевели мозгами: дерьмо. Яма — это дерьмо!
Он сжал кулаки, злясь до ненависти, что подобная невинность — удел подавляющего большинства.
— Говно! Говно! Говно!
Сотрясаемый негодованием, с отчаянием в душе он исчез, забронировавшись этой тройной бранью.
Жозеф был слишком несчастен, слишком мерзок самому себе, чтобы прямо вернуться к пастору. День он закончил тем, что считал смертной казнью, — сидел на террасе кафе, поглощая бочковое пиво и косясь на бедра сидевших напротив девиц.