— Пошли взглянуть, какой урон причинен лесу: похоже, все повалило… Пришла беда — отворяй ворота!

Доктор распахнул дверь; холод залег снаружи, словно стальная глыба: кругом — серо, мертво, вневременье. В этом горном краю, среди его векового оцепенения, лишь кое-где притулилась жизнь, спрятавшись за желтоватыми оконцами, словно затянутыми средневековым пергаментом, там, у очагов, вспоминают древние предания о нескончаемых пирушках с обильным угощением из дичины, от которого ломились столы; но все это — только несбыточные мечты; здесь живут люди, которые питаются круглый год одними каштанами и которым даже свинью нечем выкормить.

— Да! Божья справедливость зачастую весьма озадачивает, — грустно улыбнувшись, сказал на прощанье доктор.

— Бог сам выбирает своих избранников, вот что! — резко сказала мать, показывая, что не желает больше вникать в тонкости и что самое важное быть угодной господу.

Очутившись наедине с сыном, она завела с ним разговор:

— Не хотел бы ты стать кем-нибудь, вроде него? Жил бы в городе, хорошо бы одевался, был бы всегда сыт, все бы тебя уважали.

— Конечно, хотел бы, — ответил Жозеф. — Я бы звался тогда Самюэлем, как тот, что был пастором в Андузе.

8

Прошло еще несколько недель, пока мороз не начал сдаваться.

Стоял все тот же сырой, обжигающий холод, от которого перехватывало дух, щипало лицо и глаза слезились, стоило лишь высунуться наружу; все то же высокое и стеклянное небо без солнца, а под ним снежная пустыня расстилала до беспредельности гнетущую, усыпляющую белизну. От этой белизны, без блеска и теней, но тем не менее слепившей глаза, все в конце концов обесцвечивалось, кроме точно углем заштрихованных, из железа кованных лесов да залитых тушью извивов горных потоков — целая симфония красок от черной к серо-коричневой через зеленовато-бронзовую, без примеси иных тонов и тоже по-своему усыпляющая. Все погружено в молчание, в неподвижность, за исключением странных, кое-где возникавших и завихрявшихся над гребнями гор фумарол[6], наподобие тех, что дымят над серными сопками или горячим источником.

Как только дороги и шоссе были расчищены для движения, Абель с отцом отправились наниматься на лесопильню возле Флорака; они были вынуждены прибегнуть к этому и в предыдущие три зимы из-за все ухудшавшегося материального положения, а оно, и вообще-то плохое у мелких фермеров горного края, у Рейланов стало прямо катастрофическим. Бедный урожай, который им удавалось выжать из этой неблагодарной земли, вдесятеро уменьшался из-за отсутствия необходимого инвентаря и запоздалой уборки: у них никогда не хватало денег на покупку лошади или мула: давал им свою лошадь, когда ему уже не было в ней нужды, ближайший сосед, Мариус Деспек; потому-то они и опаздывали убрать урожай и часть его погибала из-за наступавшего ненастья, что и сводило почти на нет все их усилия. Жалованье, получаемое на лесопильне за несколько месяцев работы, как бы ничтожно оно ни было, все же позволяло им хоть как-то сводить концы с концами и даже немного откладывать на черный день.

Когда мужчины поднимались, ночь стояла еще темным-темна; они натягивали свою грубую одежду, проглатывали по тарелке супа или «затирухи» и уходили налегке по скрипевшему под ногами снежному насту, от бодрящей ходьбы кровь разогревалась, а занимавшаяся ледяная заря подстегивала их, побуждала ускорить шаг, чтобы вовремя добраться до Сен-Жюльена, где в восемь часов проходил горный автобус.

Это была старая, совсем разболтанная колымага, тяжелая и медленная, словно барка, она плевалась паром из переполненного радиатора, а фары и оконные стекла еще носили следы неотмытой после войны синей краски: воняло перегретым маслом, бензином, заскорузлой кожей, козами, овцами и даже навозной жижей — подобное смешение запахов стойла и гаража, характерное для горного края, пришлому человеку может показаться карикатурно несоединимым. Эта тарахтелка, подскакивавшая на колесных цепях и дребезжавшая всеми своими железками, обычно, за исключением ярмарочных дней, бывала полупустой, и сидели в ней почти всегда одни и те же люди, потные, раскрасневшиеся поденщики с сумками, из которых торчали горлышки уже початых бутылок, старые крестьяне с хищным профилем и огромными узловатыми ручищами кирпичного цвета, женщины с сорочьими глазками и гладко затянутыми на маленьких головах волосами — они держали на коленях корзинки, вцепившись в них с такою силой, словно боялись, что их вырвут; компания критически оглядывала вновь входивших, после чего опять погружалась в сонливое безразличие.

Вскоре высокие склоны, увенчанные лесами, начинали уступать место все расширяющейся долине, которая смыкалась с двумя другими; в самой обширной из них раскинулся городок, погребенный под снегом, и только дымки да белые крыши окружали высокую колокольню; в городке была всего лишь одна улица, нескончаемо длинная и прямая, у начала которой и останавливался автобус, чтобы выпустить первую партию пассажиров; они рассыпались по тротуарам и проулочкам, где уже слышался стук лопат, и осторожно пробирались по снегу укутанные платками по самые брови хозяйки; другие, еще в домашних туфлях, подметали свои пороги, а ребятишки смотрели на них сквозь оконца, приплюснув нос к стеклу в оттаявшем от их дыхания кружочке. Наши мужчины выходили на следующей остановке, через три километра, и направлялись к лесопильне, где метрах в ста от дороги громоздились бревна, а возле валялись обрезки всех сортов дерева и кучи свежих опилок. Здесь с невозмутимой, бычьей покорностью, вдыхая мучнистый древесный запах, теплый и аппетитный, словно идущий из выпекающей хлеб печи, будут они до самой ночи заталкивать бревна на круг, вытягивать доски и грузить их на грузовики, подчиняясь приказам, которые мастер будет кричать им в самое ухо среди назойливого жужжания пил.

Тем временем в их орлином гнезде мать и сын наслаждались одиночеством: парень, лежа в постели, лакомился разными вкусностями, которые готовила ему мать, тратя по секрету те деньги, что ей удалось выручить за сыр или грибы и скопить ценой неимоверных усилий за предшествующие годы; наедине с сыном она беспрестанно толковала ему о пути, якобы им самим избранном, на самом-то деле предначертанном для него ею, лишь только он начал выздоравливать; она расписывала ему все преимущества достойной профессии, внушающей окружающим уважение. Если врачевание тел, как ей сразу представилось, потребует долгого и мучительного учения, то врачевание душ, напротив, казалось вполне доступным; на этом пути не предвидится никаких явных опасностей. С богом всегда можно договориться, даже совершив некоторые ошибки, запутавшись; другое дело — человеческий организм, от которого зависит сама жизнь, он хрупок и сложен, тут надо быть асом, а мать подозревала, что ее сыну это не удастся.

Она вспоминала дядю Самюэля, которого повстречала всего лишь раз, незадолго до его смерти; в конце-то концов, и тот, видимо, звезд с неба не хватал. И тем не менее стал пастором, носил на руке великолепные золотые часы-браслет, жил в хорошеньком собственном домике, полном книг и пластинок. (Еще бы, этот пройдоха трижды овдовел и трижды получил наследство.) В общем, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сделаться служителем божиим. Все эти господа походили в большинстве случаев на исполнительных чиновников, упитанные, аккуратные, с елейными голосами и заученными жестами; только в крайних случаях приобретали они отрешенный вид целителей душ, но так или иначе — все они казались вполне довольными своей судьбой. Ну так вот, чего Самюэль-Жозеф — перестановка имен уже знаменовала первый серьезный шаг — не достигнет умом, того добьется прилежанием, ведь умеет он настоять на своем, когда ему нужно выйти из затруднительного положения. Расчет был не столь уж плох: круглый дурак, если он честолюбив, найдет в честолюбии силы, способные и горы перевернуть. Конечно, еще требовалось узнать, честолюбив ли Самюэль-Жозеф; пока он пас коз или связывал хворост, у него не было случая проявить свое честолюбие.