Отныне стану писать не по одной, а по три страницы в день, — дал я себе обещание. Правда, по совести говоря, эта норма в течение недели была сведена опять к одной странице, но зато она удержалась вплоть до того дня, когда я смог «перейти» в третий класс.

Но этот переход тогда еще скрывался в необозримой дали трех недель, остававшихся до конца каникул.

Отец вместе со священником поехали в Игал на какое-то судебное разбирательство. Дядюшка Пишта натянул поводья, и коляска, унося отца, к величайшему моему удовольствию вылетела со двора.

Я же направился на чердак, как управляющий банком — в свой банк или владелец замка — в свою скалистую крепость. Однако по прибытии на место мною овладели совсем иные чувства, чем у банковского управляющего, которого в конечном счете может погубить разлагающая власть денег, или у владельца замка, которого неприятелю ничего не стоит выкурить из его собственного каменного гнезда. Чердак был неколебимо и безраздельно мой, как звездное небо, долина Кача или луг Ценде.

Коляска, наверное, уже подъезжала к околице, когда я чуть ли не священнодействуя открыл шкатулку; у меня было ощущение, будто кто-то ласковой рукою погладил меня по лицу, когда я вдохнул пьянящий — столетней выдержки — аромат шалфея и мяты.

Меня охватило необычайное спокойствие, и я мягко расслабился в этом чувстве. Я совершенно отчетливо сознавал, что не желаю читать письма тетки Луйзи, всегда раздражающие какой-то бессмысленной высокопарностью и стремлением внести раздор в жизнь близких. Мне хотелось совсем иных впечатлений, и я ухватил другую пачку писем; от пожелтевших листков, казалось, исходил запах человеческой старости.

Я глубоко вздохнул, потому что власть этих давних слов душила меня. С крошащегося листа бумаги обратившийся в тлен человек обращался к другому ушедшему в небытие — к моему прапрадеду, а через него — теперь и ко мне.

Нет сомнения, что Йошка Шюле после сбора винограда добровольно вернулся под арест, ведь у жандармского начальника тоже поспел виноград и без Йошкиной помощи было не обойтись. Но отлучка арестанта в Боронку обернулась и еще одним происшествием, героем которого оказался все тот же Йошка: на боронкайском винограднике судьба свела его с некоей девицей, и дело возымело последствия. Обо всем этом я узнал опять-таки из письма начальника стражи. Он пишет, что под поручительство прапрадеда моего Боттяна отпускает Йошку, чтобы священник обвенчал их с девицей, чтобы была у младенца настоящая, по отцу, фамилия. А вот предстать перед ее милостью провинившийся Йошка не решается, потому как боится ее пуще чем трех лейтенантов, вместе взятых… «Впрочем, Йошка этот парень очень порядочный, иным благородным не грех бы у него поучиться. Как только я сказал ему, что дело до беды дошло, он не помыслил, чтобы девку бросить или от младенца отказаться».

Шелестели в моих руках старые письма, и мне приходилось быть очень осторожным, потому что некоторые листки были ломкие, как засохшая вафля.

Между тем внимание мое все более рассеивалось, что-то отвлекало меня от шкатулки. Я поднял глаза и встретился взглядом со старым дымоходом.

— Если ты вынешь этот кирпич, — шепнул он, — я поведаю тебе то, о чем и мне только сейчас говорят.

Я поднялся было…

— Положи письмо на место и закрой шкатулку, — строго скрипнуло кресло, и я тотчас повиновался. — И впредь никогда не забывай об этом, — послало оно мне напутствие вдогонку, потому что я поспешил к дымоходу, из кладки которого явно выступал один толстый кирпич в знак того, что, пожалуй, еще монахи пользовались этим древним видом телефонной связи.

— А я и не скрываю, что мы подслушивали, — дрогнула веревка. — Хотя когда об этом узнавали — от капитула ведь не скроешься, — то провинившемуся воздавали по заслугам…

Я не стал прислушиваться к ее рассказу, а поскорее вынул кирпич. И тотчас услышал голос бабушки — близко, прямо над ухом:

— …и чтобы я замолвила словечко Лайошу. Да как же я могу с такой просьбой к нему обратиться! Еще пятьсот крон — шутка сказать! Ну, положим, барон выплатит долг, и остальные отдадут…

— Ну конечно отдадут, — услышал я голос матушки. — Ведь в конце концов все они господа из благородных…

— А ну как не отдадут? Знаешь, кто опять станет козлом отпущений? Бедняга Лаци! Хотя он-то как раз и был против этой торговли в кредит…

— Разве Миклош не мог бы ей помочь?

— Ох, что ты, доченька! Да Миклош, будь его воля, только оплеух надавал бы этой дурехе, но не денег!

— Тогда, может, Элемер?

Молчание. Я так и видел бабушкин безнадежный жест отчаяния. Чуть погодя раздался тихий голос мамы:

— Пожалуй, мне стоит опять поговорить с Лайошем…

Опять молчание, прерываемое тихими всхлипами.

Бабушка плакала, а этого я вынести не мог. Я поставил кирпич на место и спустился с чердака.

Отец вернулся, должно быть, около часу, но я к тому времени уже почти уснул.

— Я думаю, Пишти, тебе не стоит с обедом дожидаться отца, — сказала мама и многозначительно взглянула на бабушку. — Ведь Лайош неизвестно когда вернется…

«Ага, — подумал я, — мама не хочет, чтобы я присутствовал при этом мучительном для нее разговоре, когда она от волнения будет комкать в руках обеденную салфетку, выпрашивая у отца денег для тетки Луйзи. Мельниково отродье — для принцессы. Но зачем, чего ради?»

Я проснулся от стука колес во дворе и вновь задал себе этот вопрос: чего ради?

В угоду бабушкиным слезам и жалкому, фальшивому высокомерию тетки Луйзи? Тогда я еще не умел облекать в слова свои мысли, но чувствовал именно так, и вновь решил побаловать мухами старую жабу.

Теперь-то я понимаю, что моя мать была попросту не в состоянии выносить вокруг себя атмосферу волнения, болезненных переживаний, не могла равнодушно видеть чужие слезы. Я знаю это наверняка, потому что — как бы там ни было — и сам я такой. Теперь я вправе задать себе вопрос: достоинство ли это? И вправе же на него ответить: уж во всяком случае не достоинство, хотя и эгоизмом это не назовешь. Таков по натуре я сам, и такою была моя мать. Ей хотелось мира — так же, как и мне — мира любой ценой!

В размышлениях я не заметил, как уснул, а когда проснулся, трудный вопрос, судя по всему, был разрешен.

Родители молча сидели все еще за обеденным столом, и когда я вошел, явно обрадовались, что можно заговорить о другом.

— Я привез тебе сандалии, — сказал отец. — Ну-ка примерь.

Сандалии были куда как хороши для воскресного парада, однако я сразу же увидел, что пробежек к Качу им не выдержать. Учитывая миролюбивое настроение отца, я так прямо и выложил.

Отец не любил, когда ему перечили, но на сей раз махнул рукой.

— Ну что ж, — сказал он, — по крайней мере нашелся хоть один экономный человек в этом сумасшедшем доме.

И с этими словами вышел.

Мы остались сидеть, пока наконец не явилась тетушка Кати с каким-то будничным делом. Мама поднялась и вышла вместе с ней, а бабушка испытующе посмотрела на меня, словно догадываясь, что мне известно больше, чем следовало бы, и вздыхая поплелась к себе в комнату, а я остался наедине со своими новыми сандалиями, не зная, куда себя девать.