Не могу оторваться, такъ много хочется сказать. Скажу вамъ то, что со мной было и что я никому еще не говорилъ. Я подпалъ чувственному соблазну. Я страдалъ ужасно, боролся и чувствовалъ свое безсиліе. Я молился и всетаки чувствовалъ, что я безъ силъ.⁷ Что при первомъ случаѣ я паду. Наконецъ, я совершилъ уже самый мерзкій поступокъ, я назначилъ ей свиданье и пошелъ на него. Въ этотъ день у меня б[ылъ] урокъ со 2-мъ сыномъ. Я шелъ мимо его окна въ садъ, и вдругъ, чего никогда не бывало, онъ окликнулъ меня и напомнилъ, что нынче урокъ. Я очнулся и не пошелъ на свиданье. Ясно, что можно сказать, что Богъ спасъ меня. И дѣйствительно онъ спасъ меня. Но послѣ этаго развѣ искушеніе прошло. Оно осталось тоже. И я опять чувствовалъ, что навѣрно паду. Тогда я покаялся учителю, к[оторый] б[ылъ] у насъ,⁸ и сказалъ ему не отходить отъ меня въ извѣстное время, помогать мнѣ. Онъ б[ылъ] человѣкъ хорошій. Онъ понялъ меня и, какъ за ребенкомъ, слѣдилъ за мной. Потомъ еще я принялъ мѣры къ тому, чтобъ удалить эту женщину, и я спасся отъ грѣха, хотя и не отъ мысленнаго, но отъ плотскаго, и знаю, что это хорошо. Чтоже, развѣ молитва спасла меня. Знаете, нельзя молиться тоже и тому, кто точно любитъ Бога. Если я люблю Бога, то я считаю Его любящимъ, благимъ. Если Онъ любитъ меня, то Онъ спасетъ и сдѣлаетъ все, что мнѣ нужно, какъ Онъ заставилъ (если Онъ заставилъ) сына выглянуть въ окно. Объ чемъ же мнѣ просить Его. Все равно, какъ ребенокъ просить супу, когда мать не даетъ ему, п[отому] ч[то] дуетъ на ложку.

Другое еще. Одинъ разъ въ нынѣшнемъ году я лежалъ на постели подлѣ жены. Она не спала, и я не спалъ, а мучительно страдалъ отъ сознанія своего одиночества въ семьѣ съ своими вѣрованіями, о томъ, какъ они всѣ на моихъ глазахъ, видя истину, идутъ прочь отъ нея. Я страдалъ и за нихъ, и за себя, и за то, что нѣтъ надежды увидать.... Не помню уже какъ, но мнѣ тяжело, грустно было, и я, чувствуя, что у меня слезы выступаютъ на глаза, сталъ молиться Богу о томъ, чтобы онъ тронулъ сердце жены. Она заснула, я слышалъ ея спокойное дыханіе, и мнѣ вдругъ пришло въ голову: я страдаю отъ того, что жена не раздѣляетъ моихъ убѣжденій. Когда я говорю съ ней подъ вліяніемъ досады на ея отпоръ, я чаще говорю холодно, даже недружелюбно, никогда не только со слезами я не умолялъ ее повѣрить истинѣ, но просто любовно, мягко не высказалъ ей всего, и она тутъ лежитъ подлѣ меня, я ей ничего не говорю, а то, что и какъ должно бы говорить ей, это я говорю Богу.

Прощайте, милый другъ, пишите чаще. Когда вы пріѣдете?

На второй вопросъ — умственно опроститься? — скажу, что желать этаго должно, но достигнуть этаго намъ нельзя иначе, какъ дойдя до конца умственнаго пути, чтобы узнать всѣ его обманы. И путь этотъ не дологъ. Человѣкъ не одинъ. Мы всѣ въ этомъ помогаемъ другъ другу.

Еще о молитвѣ и главное: вспомните, что говоритъ Іисусъ Самарянкѣ: поклоняться должны люди Богу въ духѣ и истинѣ — вѣрный переводъ — истиною — дѣломъ.⁹ Вотъ этотъ одинъ изъ текстовъ, кот[орый], какъ говоритъ Arnold,¹⁰ долженъ стать на первое мѣсто.

Полностью печатается впервые. Большие отрывки были напечатаны, с значительными искажениями, в СК, стр. 20—55 и 114. На подлиннике пометка рукой Черткова: «25 июля 84. Ясная Поляна», причем дата, вероятно, означает почтовый штемпель отправления. Датируем на основании записи в Дневнике Толстого от 24 июля: «Письмо прекрасное от Черткова. Написал ему длиннейшее письмо».

Это письмо является ответом на четыре письма Черткова из Англии: два первые из них помечены одним и тем же числом — 4 июля 1884 г., затем следуют письма от 15 и 17 июля. В первом, судя по содержанию, письме от 4 июля Чертков пишет: «Вы спрашиваете, чем я теперь зарабатываю право на жизнь? Вопрос этот заставляет меня краснеть, потому что всё это последнее время я нахожусь в довольно слабом и гадком настроении. К матери замечаю в себе мало любви и сострадания и, кажется, часто огорчаю ее. Даже думая о вас, замечаю скверную черточку в моем отношении к вам. К моей искренней дружбе к вам часто подмешивается подленькое чувство самодовольства тем, что я в близких, коротких отношениях с таким «замечательным» человеком, как вы. Чувствую это совершенно подобно тому тщеславному удовольствию, которое я прежде испытывал, когда Государь, или даже какой-нибудь великий князь, обращал на меня особенное внимание при других. Итак в ответ на ваш вопрос я могу только ответить, что я низок и гадок и не заслуживаю своих харчей. Но я хочу их заслужить и буду стараться». Затем Чертков переходит к волнующей его теме, которую он развивает и в последующих письмах: «Лев Николаевич, — пишет он, — могу ли я вам сказать откровенно, что мне очень, очень как-то тяжело и грустно, что вы теперь не пишете в печати. Мне всё кажется, что вы не можете не знать, какое значение имеет ваш голос в настоящее время для массы людей, ищущих истины и путающихся между всеми различными течениями, нас окружающими... Простите мне, если я вмешиваюсь не в свое дело, но имеете ли вы право зарывать таким образом те средства, которые поручены вам и которых лишены другие? Неужели теперь, что вы ясно поняли цель и значение жизни, вы не воспользуетесь вашим «дарованием», чтобы передать то, что вы приобрели, в художественном произведении? Такое произведение имело бы гораздо большее влияние, чем ваши последние напечатанные сочинения, хотя бы проводило бы ровно те же мысли». Второе, дополнительное письмо Черткова от 4 июля является ответом на заключительные строки письма Толстого от 24 июня, в которых он высказывает предположение, что Елизавета Ивановна Черткова относится к нему враждебно, но вместе с тем просит передать ей его любовь, потому что он не может не любить ее, как мать того, кто ему так близок. «Вот поручение моей матери, которое я переписываю дословно с черновой, на которой она его сама записала, —говорит Чертков: «Мать моя поручает мне искренно поблагодарить вас за дружеский привет и передать вам, что она не может к вам ни в каком случае враждебно относиться. На нашу же (мою) дружбу с вами она смотрела бы радостнее, если бы была уверена, что сын ее стоит твердо на непоколебимой скале, т. е. Христе; но она не хочет скрыть от вас, который так откровенно к ней обращается, что часто ею овладевает огромная грусть при мысли, что человек, подобный вам, — не у ног Спасителя-Искупителя и что служит своим умом и сердцем враждебному Христу лагерю. Она спрашивает у меня, может ли она, не огорчая вас, подобным образом вам высказаться, и прибавляет, что она, впрочем, все свои заботы в отношении меня, как и все остальные возлагает на Того, Кто сказал, что он муж вдовицы и отец сиротам». С своей стороны прибавлю, что трудно не огорчаться, когда бьют по щеке. Но мне показалось, что лучше исполнить поручение, так как вы достаточно проницательны, чтобы увидеть, что сказано это не по желанию бить по щеке, а из искренней, хотя и односторонней веры.. Уведомьте меня, пожалуйста, получили ли вы мое письмо из Петербурга, в котором я рассказываю про изгнание Пашкова». — Ответ Е. И. Чертковой взволновал Толстого. Это видно не только по той части ответного письма его, где он говорит об отношении к нему людей, принимающих христианскую догму, но и по следующей записи в Дневнике его от 12 июля: «Два письма от Черткова. Мать его, как и следует, ненавидит меня. Видел сон о Черткове: он вдруг заплясал cancan».

Два следующие письма от Черткова, от 15 и 17 июля, были получены Толстым, как это видно по цитированной записи его Дневника от 24 июля, одновременно и, вместе с ранее полученными письмами, вызвали его «длиннейшее» письмо. В письме от 15 июля Чертков говорит: «Всё это последнее время меня так и подмывает изложить простым, понятным неграмотным людям слогом некоторые размышления по поводу «любви к ближнему, как к самому себе», которая, по указанию Христа, представляет, вместе с безграничною любовью к Богу, всю суть его учения. Это определение христианской любви, выраженное в трех словах «как самого себя», именно и представляет, мне кажется, всю глубину, всю силу мысли Христа. А между тем именно эти три слова как-то постоянно упускаются из виду большинством даже тех, кто считают себя учениками Христа... Еслиб было просто сказано «люби ближнего»... то, давая пятачек нищему на улице, каждый из нас имел бы право считать себя исполнителем учения Христа, ибо прервать свою прогулку, обратить внимание на нищего и вынуть из кошелька пятачек, всё это проявляет известную долю любви к ближнему... Еслиб Христос учил очень любить ближнего, то напр. любитель картин, отказываясь от приобретения подходящей для своей галлереи картины ради того, чтобы пожертвовать стоимость картины в пользу каких-нибудь голодающих, вполне исполняет учение Христа, ибо ради ближнего отказывается от большого удовольствия и, следовательно, он очень любит ближнего. Но Христос говорит «люби как самого себя», и всё Его учение развивает именно такую любовь. Если смело, беспристрастно посмотреть на эту ослепительную любовь, ничем не заслоняя от нее своих глаз, если взвесить все выводы, прямо из нее истекающие, то становится вполне очевидно, что начни мы осуществлять такую любовь, — всё, что считается теперь порядком, все существующие рамки, всякое понятие о собственности, одним словом, ⁹/₁₀ окружающей нас жизни полетит кувырком... Я не писатель и каждый раз, что брался за это, убеждался, что не в силах письменно передать простым людям то, что так хочется и так нужно им передать. А между тем у нас в России тысячи священников систематически искажают значение слов Христа и путают понятия своих прихожан... И когда я вижу всё это, то так ясно вижу потребность в народных книгах, которые, написанные художественно, производили бы на читателей сильное впечатление и популяризировали бы учение Христа. Такие книги необходимы для противодействия церковному катехизическому учению, которое развращает понятие детей о Евангелии еще со школьной скамьи... Эти книги, еслиб сразу и не убеждали, то, во всяком случае, возбуждали бы среди крестьян вопросы. Теперь у нас в Лизиновке постоянно собираются для чтения. Но читают преимущественно пустые или даже часто скверные книги. Когда я вижу эту потребность в народных книжках, выставляющих истинный смысл учения Христа, когда я постоянно натыкаюсь на новые доказательства, что эта потребность действительно существует, — то я думаю о вас, и мне становится так грустно, так тяжело, что вы не даете этих книг, между тем, как, пожалуй, одни вы в состоянии удовлетворить этой потребности. Вы написали книгу для образованных людей, в которой изложили вашу веру. Но из простого народа никто не поймет как следует ни одной полной страницы из этой книги. Я пробовал читать места из этой книги простым людям, выбирая самые понятные страницы, и я видел, что многое непонятное в словах и способе изложения их смущает и восстановляет против меня... А вы — вы ничего еще не сделали, чтобы хоть немного пособить в этом отношении всей этой массе... Прежние ваши народные книги читаются охотнее всяких других. «Чем люди живы» и «Бог правду видит» производят на слушателей везде сильное впечатление. А вы молчите. Ах, Лев Николаевич, ведь это ужасно. «Просящему дай...» Разве они не просят? Хотя они и немы и, пожалуй, сами неясно сознают свои потребности, но разве не равносильны просьбе все эти порывы за истиною, за светом, которые иногда так дико и односторонне проявляются. Нам, например, в Лизиновке нужны от вас несколько маленьких рассказов, писанных независимо от цензурных соображений, в которых ярко обнаруживался бы и выяснялся истинный простой смысл «Заповедей спасения Христа», как вы сами их называете. Это было бы убедительнее всяких рассуждений, потому что действовало [бы] одновременно и на чувство и на разум... Теперь нужны притчи больше, чем когда-либо. Дайте несколько таких рассказов — они быстро разойдутся в рукописях, будут устно передаваться среди народа... и сделают свое великое дело. А, кроме того, нужны еще печатные рассказы, наводящие читателя все на тот же путь, но дозволенные цензурой. Эти должны распространяться в большом количестве по всей России, как и прежние ваши народные книги, но с большим истинным успехом». — В этом письме, как мы видим, Чертков уже развивает мысли, которые несколько месяцев спустя привели к основанию народного издательства «Посредник».