* 114.
1886 г., Августа 10—11. Я. П.
Не лучше, не встаю.
Толстой.
Печатается впервые. На телеграфном бланке подлинника — проставленный Чертковым архивный № и служебные отметки: «11/8, 9 ч. 53 м. н., Тула». То обстоятельство, что телеграмма отправлена из Тулы, куда выезжали обычно рано утром, вызывает предположение, что она была написана с вечера 10 августа.
Телеграмма представляет собой ответ на не сохранившийся телеграфный запрос Черткова о здоровье Толстого. Вернувшись 9 августа из Лондона в Петербург и отсылая Толстому большое письмо, написанное в дороге, он делает к нему приписку от 10 августа: «Вчера вечером я застал дома письмо от П. И. Бирюкова из Ясной, в котором он говорит, что вы больны. Мне было очень жаль это узнать, и я вероятно пошлю вам телеграмму, чтобы узнать о вашем здоровье...» Болезнь Толстого имела исходным пунктом случай, происшедший в конце июля или в самых первых числах августа: во время полевых работ, стоя на телеге, Толстой упал с нее и при этом расшиб об ее грядку голень; образовался струп, на который Толстой не обратил внимания и, повидимому, сорвал его, — качалась флегмона и воспаление надкостницы, грозившие общим заражением крови. Т° доходила до 40°. Привезенный из Москвы Софьей Андреевной д-р Чирков, ассистент Захарьина, признал положение опасным. Дренаж раны принес облегчение, но болезнь, то ослабевая, то вновь усиливаясь, продолжалась более двух месяцев.
* 115.
1886 г. Августа 13—14. Я. П.
Очень желаю васъ видѣть. Пріѣзжайте. Кузминскій здѣсь до тридцатаго.1 Здоровье улучшается.
Толстой.
Печатается впервые. На телеграфном бланке подлинника, кроме архивного № рукой Черткова, — служебные отметки: 14/8 5 ч. 30 м. (пополудни или пополуночи разобрать нельзя), Козловка. Если телеграмма была отправлена на ст. Козловка-Засека рано утром, то написана она была 13 августа.
Телеграмма эта, повидимому, является ответом на несохранившийся телеграфный запрос Черткова, но одновременно и на большое письмо его от 8 августа, приписку к которому от 10 августа мы уже цитировали выше. В письме этом, написанном в вагоне, Чертков говорит: «В Петербурге мы будем... завтра вечером... Думаю пробыть там с матерью несколько дней и потом с нею же поехать в Лизиновку. Но еще не знаю. Может быть, в Петербурге окажутся какие-нибудь обстоятельства, которые заставят меня подольше остаться в Петербурге или даже заехать к вам. Признаюсь, я последнего очень желал бы, но вместе с тем думаю, что не нужно мне ехать никуда без положительной надобности. Мои пребывания у вас для меня совсем особенные дни в моей жизни, особенно радостные и всегда оставляющие большой след во мне. Но... нет причин, чтобы я чаще приезжал к вам, чем другие, для которых одинаково дорого общение с вами. Как вы думаете?»... Далее заговорив о своих отношениях с матерью, Чертков пишет: «Я думаю, что если б я женился, то жена внесла бы очень недостающий теплый элемент в нашу семейную жизнь. Я всё больше и больше думаю о женитьбе. Что из этого выйдет, не знаю. Знаю только, что я могу жениться только на такой, которая сама по себе имеет ту же цель жизни, как и я... Поддерживать друг друга, когда спотыкаешься, помогать подняться, когда падаешь. И какое счастье мое, что мне не случилось жениться раньше, чем я ступил на наш путь. Вы были этот раз правы, когда говорили мне, что следует жениться»... Далее он пишет: «Перечитал я еще раз теперь дорогою Ваши старые письма и много нужного мне опять нашел в них. Знаете ли, вам непременно следовало бы вести постоянные записки, в роде дневника ваших мыслей и чувств. Вы это не раз сами чувствовали: «Записки христианина», «Записки несумасшедшего»... Я замечал, что мысли ваши, слова ваши гораздо как-то сильнее, когда они выражены сразу, под впечатлением минуты — «в настоящем», а не выработаны в статью. Мне кажется, что в наше время «статей» не нужно. Это форма уже отсталая... Прежде, действительно, люди брали книгу, читали, перечитывали, изучали ее. Теперь люди увлекаются больше непосредственными впечатлениями и делом... Еще выгода такого приема: вы писали бы ваши записки тогда, когда чувствуете потребность..., и это не становилось бы никогда поперек вашего ремесла — писания в художественной форме для всего народа и всех народов всякого времени... Ваши рассказы, Л. H., теперь нужны больше, чем когда-либо... Пишите маленькое — для картинок, побольше для книжек, пишите совсем нецензурные. Только пишите. Это те сапоги, которые нам всем вместе со всем народом нужны, которые мы просим у вас, потому что вы одни можете их сшить. И главное, что не сапоги, а хлеб, насущный хлеб... — С своей стороны я возвращаюсь в Россию с желанием больше, чем когда-либо, помогать в доставлении народу хороших книг. Я чувствую, что в той искусственной обстановке, в которой приходится жить..., одна радостная и важная сторона — в том, что мы можем выпускать книжки, в которых действительно нуждаются рабочие люди, от которых мы по обстановке жизни так далеки... Хочу также обратиться письменно к молодым художникам, которые хотят рисовать для наших изданий, но принимаются за дело так основательно, что ничего не выходит, и приходится довольствоваться теми рисунками, какие мы заказываем за деньги и из которых многие отвратительны... Вообще хочу много, как можно больше приложить усилий к тому, чтобы наше издательское дело шло вперед понемногу...» В заключение письма Чертков говорит: «Чувствую, что это письмо какое-то странное. Но я пишу в вагоне, с обеих сторон летят мимо меня поля, деревья, дома и люди — сотни тысяч, миллионы людей... — и представляется мне, что все они живут, у каждого целый мир, каждый сплетен и переплетен с другими людьми, живущими вокруг него, — а я будто не человек, а так какая-то точка, которая несется с одного конца Европы на другой.. И знаете еще какая мысль мне всё приходит в голову (только опять про вас, приготовьтесь услышать неприятное), что вот все эти миллионы людей, среди которых пролетает наш поезд, каждому, решительно каждому из них было бы и приятно, и отрадно, и ободрительно прочесть ваши последние рассказы... Но ваши большие статьи, как «Что нам делать», этим рабочим миллионам они не нужны, для них читатели живут в тех городах, где мы останавливаемся, которые обозначены в путеводителе словом «buffet» [буфет]».
«Записки христианина», о которых говорит в своем письме Чертков, — имевшаяся у него небольшая незаконченная рукопись с художественным описанием сцен из крестьянской жизни, которые Толстой наблюдал весною 1881 г. Они входят в дневник Толстого 1881 г. (См. т. 49.) О «Записках несумасшедшего», переименованных позднее в «Записки сумасшедшего», неоконченном художественном произведении Толстого 1884 г., — см. прим. 7 к п. № 15 от 25—21 апреля 1884. (Текст — в т. 26.)
1 Вероятно, Чертков запрашивал в своей телеграмме о том, как долго А. М. Кузминский останется в Ясной поляне, не желая разминуться с ним, так как Кузминский взял на себя, в отсутствие Черткова, последние цензурные хлопоты, связанные с выходом в свет альбома рисунков Ге к рассказу «Чем люди живы». (См. комментарий к п. № 112 от 15—16 июня 1886 г.)
* 116.
1886 г. Сентября 1. Я. П.
Положеніе мое все тоже, милый другъ. То полегче, то опять боли, изрѣдка жаръ. Душевное состояніе такое, что чувствую, что струя жизни — служенія — съузилась въ чуть замѣтныя капельки, а жизнь плотская хочетъ заявлять свои права — болью; но къ счастью чувствую, что плотская жизнь чужда и неинтересна мнѣ, и потому только жду безъ малѣйшаго безпокойства и нетерпѣнія того, что будетъ, и дорожу капельками.
Ник[олай] Ник[олаевичъ]1 съ Тепловымъ2 завтра ѣдутъ и, какъ со всѣми друзьями нашими, чѣмъ больше знаю, тѣмъ больше ихъ люблю. Я радъ, что он ѣдетъ, ему надо работать. Жду вѣстей отъ васъ. И очень радъ буду узнать, что все будетъ, какъ мы желаемъ.3 Цѣлую васъ.