После полуночи великий князь отправился почивать, подосадовав про себя, что за все время пира так и не увидел нигде привлекательного женского лица. Ни молодых баб, ни девок среди прислуги, разносящей яства, не оказалось. О, коварное и хитрое женское племя! Тут что-то не так. Наверное, почувствовали, змеиное отродье, исходившую от великого князя угрозу их прелестям. По-пря-та-лись… О, Всеволод их много перевидал на своем веку, в чем смело признавался Немому, который, поддерживая государя, вел его в спальню. Очень растрогало Всеволода то, что Немой хоть и не мог ничего сказать, но все-все понимал и со всем соглашался. Получив в награду от государя обещание «золотых гор», Немой сам раздел его и уложил в постель, после чего государь, препоручив себя воле Божией, опочил.

Утром, проснувшись, Всеволод не сразу вспомнил, где он. Ночью терзали страшные сны, Всеволод неподвижно глядел в незнакомый потолок. Потом постепенно ночные страхи ушли, сменившись тяжелой головной болью. У изголовья стояла на низеньком столике расписная братина с одуряюще пахнущим рассолом, сулившим бодрость. Всеволод припал к холодному сосуду и долго тянул пряную, жгучую, вышибающую слезы прохладу. Все похмелье смывалось с души, уходило из головы, из глаз, из груди и живота. Пока пил — вспомнил, что сегодня надо взять Рязань.

Уже и дружина собиралась, Ратишич распоряжался во Дворе, сотские бегали, созывая разбредшихся ратников. Юрята стоял на крыльце, сложив руки на груди, и одним своим видом заставлял всех шевелиться быстрее.

Оказалось, для великого князя уже сварена крутая стерляжья уха с хреном и слуги только и ждут, когда государь проснется, чтобы подать. Всеволод, после рассола ощутивший сильный голод, тут же эту чудную уху потребовал. Надышавшись горячим рыбным паром, нахлебавшись огненного прозрачно-желтого варева, он наконец почувствовал себя готовым к тому, что нынче предстояло.

Умылся, оделся, перепоясался мечом и уже не как мающийся с похмелья юнец, а как предводитель непобедимого войска вышел на крыльцо. Конь его, вычищенный и накормленный, ждал возле, и стоило Всеволоду забраться в седло, как тут же вся дружина последовала примеру князя.

До Рязани дошли быстро, оставив обоз далеко позади. Опять пожалев, что приходится трястись в седле, вместо того чтобы ехать на лодке, Всеволод решил: как только вернется во Владимир, прикажет приготовить и держать для таких случаев в разных местах челны и ладьи, способные вместить дружину. Мало ли — придется опять к той же Рязани идти или по Волге к великому городу в земле серебряных булгар.

Рязань — большой город, хорошо защищенный крепкими стенами, в Рязани сидел князь Роман, и он должен был заставить горожан долго и отчаянно сопротивляться. Рязань была богатым городом, ее кладовые под крышу были наполнены новым урожаем: князь Роман мог держаться хоть до зимы, не опасаясь, что население будет голодать.

Может, так бы и получилось, осади город кто другой. Но во главе дружины, расположившейся под стенами даже без осадных приспособлений — ни пороков, ни лестниц для взлезания на стены при войске не было, — был сам владимирский князь. Одно его имя, один вид белоснежной большой хоругви, развернутой возле княжеского роскошного шатра, заставляли трепетать как дружинников князя Романа, так и городских жителей. Перед городом стоял великий князь в расцвете своей славы, князь, не знавший поражений, князь, стеревший в порошок самого грозного князя Глеба Рязанского.

И князь Роман, получивший Рязань из руки великого князя, теперь собирался эту руку укусить, как неблагодарный пес, а значит, всей будущей обороне города придавался какой-то недобрый смысл, заставлявший рязанцев чувствовать себя скорее виноватыми и понимать, что сопротивление великому князю владимирскому поставит Рязань на путь неисчислимых бедствий.

Испуганный князь Роман, поднявшийся на стену, чтобы взглянуть на войско Всеволода, увидел рядом с великим князем своих родных братьев, столь несправедливо им обиженных. Лишать младших Глебовичей законных уделов было совсем не нужно. Обижавший своих братьев выглядел в глазах людей неправым, обижавший же братьев лишь из злой прихоти казался неправым втройне. Сражаться за него мало кому хотелось.

Оглядывая со стены сильное войско владимирцев, не понесшее урона в сражениях с отрядом Глеба Святославича и его собственным, князь Роман чувствовал себя напроказившим мальчиком, ожидавшим порки. В стане защитников города он также не находил себе поддержки — люди старались не встречаться с ним взглядами, перешептывались, хмурились.

Приготовления к отражению врага делались неохотно: котлы под горячую смолу почему-то застревали на лестницах и никак не хотели подниматься на стены, а если поднимались, то огонь под ними никак не хотел разгораться — дрова дымили и гасли, вооруженные горожане двигались вяло, будто тяготясь своей святой обязанностью защищать родной город, оружие в их руках выглядело не устрашающе, как бывает, когда воин и его меч слиты воедино, а отчужденно друг от друга, словно не перед боем, а перед сложением оружия у ног противника.

Святослав, князь Киевский и Черниговский, единственный, кто не осуждал князя Романа за несправедливость по отношению к братьям и непокорность великому князю Всеволоду Юрьевичу, был далеко. Так что никакой опоры у него не было.

Две силы — осажденные и осаждающие — приготовились к дальнейшим событиям, еще не зная, как эти события будут развиваться. Всеволод глядел на Рязань, уже понимая, что осадного боя не будет — слишком мало угрозы таили в себе городские стены, не укрепленные воинским пылом защитников, растерянно взиравших на неподвижные владимирские полки.

Великого князя вдруг осенила счастливая догадка. Он знал, что все взоры рязанцев сейчас прикованы к нему. Сейчас именно он олицетворял ту мощь, которой так боялась Рязань. И тут подумалось: а ведь взять город может он сам, князь Всеволод, и взять не приступом, а только одним своим хорошо рассчитанным движением.

Всеволод приказал принести стулец и поставить его перед шатром, на виду у осажденных. Войску своему приказал не двигаться. Когда стулец был принесен и поставлен, великий князь неторопливо спешился, велел увести коня и уселся, всем своим видом показывая равнодушие к судьбе Рязани, словно она была уже взята.

На князя Романа вид Всеволода, праздно сидящего перед своим шатром, подействовал гораздо сильнее, чем если бы великий князь находился в седле с обнаженным мечом в руке. По-хозяйски усевшийся на стуле Всеволод будто отнимал у Романа право на битву, снисходительно лишал его последних доводов в свое оправдание. И князь Роман дал приказ открыть ворота, а войску — сойти со стен. Князь Роман теперь имел острую потребность приблизиться к великому князю и поклониться ему, даже припасть к его ногам, если так будет нужно. И пусть весь город это видит: всем своим нутром князь Роман чуял, что, унизившись перед Всеволодом, он потеряет прежнюю власть и силу, но приобретет новое могущество — отсвет великой мощи великого князя. Пожалуй, даже хорошо это вышло, что Всеволод осадил Рязань, — это придаст всей картине больше торжественности и смягчит сердце повелителя, увидевшего, что город положен к его ногам. Князь Роман велел подать коня и в сопровождении нескольких бояр выехал из города навстречу победителю, стараясь не спешить.

К шатру великого князя Роман уже подошел пешком, ведя коня под уздцы. Приблизившись к Всеволоду, по-прежнему сидевшему на стуле, он ожидал гневного взгляда великого князя и уже готовился ответить на этот взгляд полным княжеского достоинства поклоном. Но Всеволод даже не шевельнулся ему навстречу, смотрел то на него, то на Рязань вполне равнодушно, и Роман, испугавшись такого равнодушия, дождался, когда глаза великого князя остановились на нем в очередной раз, и торопливо опустился на колени.

Мир заключали в княжеском дворце. Отныне рязанские князья клялись верно служить Всеволоду и во всем быть ему покорными. Святослав ими — и Романом в первую очередь — признавался врагом, притязаниям которого сыновья покойного князя Глеба были обязаны противостоять. Рязанская волость делилась на всех по справедливости, но хозяином ее провозглашался владимирский князь, теперь принимавший от Глебовичей уверения в том, что он их отец, а они — его дети. Рязань выплачивала Всеволоду огромную дань — десять тысяч гривен единовременно, и до скончания веков по две векши[36] со двора от всех городов рязанских, с боярства и зажиточных торговцев — особо, да урожаем, да скотом, да изделиями искусных рязанских умельцев — златокузнецов, к изделиям рук которых Всеволод питал большую слабость.