Отсюда, от Коломны, до Рязани было самое большее два дня пути. И нужды в провожатых уже не было: река Ока сама выводила Всеволода на Рязань. Следовало поспешать, ибо на сердце у великого князя было неспокойно — Юрята и Четвертак с основными силами уже, наверное, подошли к рязанским стенам. И хотя войска у них было достаточно, чтобы взять город и покрупнее, все же в таком деле, как осада, лишних войск не бывает, и поддержка пяти сотен дружинников могла прийтись кстати.

Ехали почти все время высоким берегом Оки, не пряча войска в дубравах и лесах, понемногу принимавших нарядный осенний вид, до самой Рязани прятаться было не от кого, и Всеволод жалел, что поспешность этого похода не позволила ему стребовать с Коломны достаточного количества судов, чтобы сплавиться вниз по Оке.

Путешествие по воде казалось сейчас великому князю столь желанным, потому что плавное движение мимо неторопливо проплывающих берегов в желто-багровых кущах как нельзя лучше отвечало его нынешнему благостному расположению духа. Всеволод словно забыл, что следовало бы гневаться и настраивать себя на грядущую беспощадную битву. Даже вероломный князь Роман порой виделся ему не таким уж виноватым и казался порой жертвой обстоятельств. Ох уж эти обстоятельства! Сколь они бывают разнообразными и, стекаясь в причудливые сочетания, какое воздействие оказывают на нас, несмотря на наше сопротивление!

Отчего давешний грех ему совсем не видится грехом, думал Всеволод. Ночь, проведенная в сладких трудах с красавицей ключницей, не вызывала чувства вины перед княгиней Марьей, и даже наоборот — сейчас, когда так свежи были воспоминания о мягком и свежем теле соблазнительницы Фимьи, любимая супруга представлялась еще более желанной, чем раньше. Такое случилось со Всеволодом впервые со дня свадьбы. Раньше, даже при виде Марьюшкиных придворных девок-красавиц, игривые желания если и приходили, то ненадолго. Но вот — случилось. И Всеволода сейчас занимал вопрос: если считать произошедшее грехом, то какой это Грех — княжеский или человеческий? Князю многое позволено его положением, происхождением, властью. Сам же князь может позволить себе и того больше. Тому достаточно примеров. Юные наложницы-полонянки, жены, заточаемые в монастыри. Да мало ли? Князю простится, его грех замолят епископы. А для людей любострастие их правителя — едва ли не самый извинительный порок. Если, конечно, этот порок не отягощен страстью к насилию и не окрашен злобой.

Как странно, из всех земель, существующих под солнцем, только на Руси целомудрие представляет собой одну из важнейших ценностей. И только у русского князя мимолетная любовная забава способна пробудить если не угрызения совести, то, по крайней мере, необходимость привести свою душу в состояние равновесия. Не стал бы взвешивать на невидимых духовных весах такую мелочь, как обладание чужой женщиной, ни суровый германец, ни сладкогласный византиец, ни горделивый поляк, ни уж тем более хитрый половчанин. Так почему же русский князь испытывает нужду в самооправдании?

А Фимья была хороша…

С великого князя многое спросится, и многое от него потребуется. Так пусть и дано ему будет многое. Неожиданным образом ласковая пышнотелая красавица заставила Всеволода глубже и полнее почувствовать свое значение как великого князя, призванного на великие дела…

Конь под ним шел ровной и мягкой рысью. Всеволоду, ехавшему во главе полка, было покойно в седле, приятно думалось, и даже сама необходимость вести войну сейчас почему-то казалась не такой тягостной, как обычно. Передавалось ли его приподнятое настроение дружине или счастливо складывавшиеся пока обстоятельства похода были тому виной, но все в войске выглядели веселыми, и даже Глебовичи, еще вчера подавленные и молчаливые, оживленно беседовали друг с другом и не очень обижались на шутки Кузьмы Ратишича. Эти шутки, касавшиеся как безрадостного, зависимого положения рязанских князей, так и их неумения пить и не напиваться, говорили о том, что воевода Ратишич свою службу у великого князя ставит выше родовитости Глебовичей, и Всеволоду это нравилось. Хотя в другое время он, может, и одернул бы воеводу.

Войско двигалось не слишком быстро: Всеволод решил больше не опережать обоз настолько, чтобы потом выяснять его местонахождение. Внезапность удара по мятежному Роману Глебовичу возлагалась на передовой отряд под началом Юряты, а полку Всеволода надлежало вступить в бой на неуставших и накормленных конях и со всей возможной торжественностью, то есть — с поднятыми знаменами и хоругвями. И припасы, и тяжелое оружие, и расшитые золотом знамена везлись на телегах.

К концу первого дня, двигаясь без остановок, не встретили никого, лишь вышли на обозначенный притоптанной травою след Юрятиного войска. Следу было не меньше суток, значит, следовало предполагать, что Юрята уже осадил Рязань или вот-вот сделает это.

Полуторатысячный конный полк, проскакавший по этим местам накануне, должен был основательно потревожить зверье в близлежащих лесах, поэтому ловлю не стали затевать — могла затянуться и оказаться неудачной, на вечернем привале ужинали собственными запасами: варили кашу, жевали вяленое мясо и грызли лук, а также пустили в дело коломенские гостинцы, предусмотрительно захваченные на княжеской поварне.

Великому князю подали солидный кусок осетрового бока, копченного с душистыми травами, предложена была и заманчиво булькнувшая небольшая корчага[32], но Всеволод пить отказался и предостерег дружину. Спать было велено вполглаза, выставили сторожу, наказав сотским за ночь не меньше трех раз сделать смену, дабы не оказаться захваченными врасплох.

Ночь, однако, прошла спокойно, если не считать, что великому князю даже в небольшом походном шатре стало холодно и он выходил наружу — греться у костра. Зато комар не беспокоил.

Утром Всеволод отдал приказ всем быть готовыми к немедленной битве. Дружинники надевали латы, разбирали с телег длинные тяжелые копья. Шуток и смеха, как вчера, уже не было слышно: все понимали — сегодня будет бой.

Двинулись. Великий князь распорядился выслать вперед дозорный отряд человек из пяти. У Всеволода не осталось и капли вчерашнего благодушия, это чувствовал и воевода, напустивший на себя нарочно суровый вид, и Глебовичи, также выглядевшие сосредоточенными. Все же им предстояла битва с родным братом, неотвратимость которой они, может быть, только сейчас по-настоящему осознали, и кто знает, что творилось в их душах? Не испытывали ли они сожаления по поводу своей поспешной жалобы великому князю? Пожалуй, только князь Владимир по молодости не мог еще о будущем размышлять так, как его старшие и более опытные в жизни братья Игорь и Ярополк. Князья, встав под руку владимирского князя, могли оказаться между молотом и наковальней, то есть между Всеволодом и Святославом. Неизвестно, как еще сложится их судьба, — получив уделы из рук великого князя, не будут ли они в дальнейшем обречены до конца дней жить не по собственной воле, а лишь прислуживать в междоусобной борьбе великим властителям Руси?

Немой ни на шаг не отставал от Всеволода — держался слева и чуть сзади. Великий князь, с юных лет своих привыкший видеть на этом месте Юряту, к своему удивлению, легко притерпелся к новому человеку возле себя. Юрята был друг, воспитатель и надежный телохранитель, но многое изменилось с тех пор, и Всеволоду стало неловко видеть стареющего и седеющего друга вечно готовым к исполнению желаний своего повелителя. Кроме того, Всеволод чтил в Юряте ум, дальновидность и, что особенно важно, понимание его, великого князя, судьбы и предназначения.

Всеволод давно уже решил, что подручнику настало время поручать более сложные дела, чем опека и защита князя, которые были, по сути, основным занятием Юряты. Доверив другу разгром половецкого войска на Колокше, Всеволод рассчитывал самого Юряту приохотить к власти и научить этой властью пользоваться. Юрята и вправду, как показалось Всеволоду, изменился после того удачного дела, но тенью великого князя быть все же не переставал. Поневоле приходилось давать ему все новые поручения, чтобы и сам он, и все окружающие привыкли к новому положению Юряты — не дядьки-воспитателя, а помощника великого князя и правой его руки.