— Нет, не надо, прошу тебя! — меня бил озноб.

Я резко встал.

— Что?.. Ну ладно, хорошо, не буду, — удивленно отозвался Мишка, — что-то не так?

Наши взгляды встретились. О Боже, он спрашивал меня абсолютно искренне!

Мишка отдал мне все четыре купюры, — в подарок, но, в то же время, и на важное государственное хранение. «Сейфа нет, но мы используем тебя, вместо сейфа. Нашему государству положено начало. Задел. И завтра мы обязательно продолжим — думаю, займемся разработкой законов».

Я отправился домой, чтобы заложить их в какое-нибудь укромное местечко, и все изучал каждую деталь купюры, почти уже с восторгом: ну чего я так разнервничался, правда? Пять экю… окно на оборотной стороне. Это самое обыкновенное окно, вовсе оно не походит на балкон. И то, что Мишка как будто бы угадал мой сегодняшний сон, — на самом деле, ничего он не угадал, это простое совпадение.

Однако в моей голове вдруг запищал неумолимый голосок:

Но как же эта совершенно точная и, потому, просто невероятная догадка с пурпурным цифер…

— но оказался внезапно оборванным: проходя мимо дома Широковых, я заметил на участке Пашку; остановился посреди дороги, показал нарочитую улыбку, очень зубастую и очень деревянную. Взял купюру в пять экю пальцами обеих рук, с двух противоположных сторон (остальные купюры спрятал в карман штанов), приложил ее, едва ли не натянул на подбородок. И стал ждать, пока Пашка случайно обнаружит мое присутствие.

Как я полагаю теперь, со стороны это выглядело глупо донельзя.

Пашка безуспешно старался разрубить полено — каждый раз, когда родители делали ему поручение подобного рода, все в результате приходилось переделывать или доделывать его брату, который был всего только на год меня старше. Теперь, однако, Димка пятый уже день занимается глазной гимнастикой, — никаких физических упражнений, — и Пашке придется самому попыхтеть.

Я стоял, скалился, а Пашка судорожно взмахивал топором, сев на корточки; я видел, что он очень боится пораниться.

В конце концов, я понял, что, пока не окликну, присутствия моего он не обнаружит.

— Эй, Паш! — я хотел, чтобы мой голос звучал самоуверенно и гордо, но в последний момент не смог справиться с откуда ни возьмись подкатившим комом — Мишка угадал мой сон — в результате оклик получился неровным, слегка сдавленным.

Пашка поднял голову.

— Смотри! — я постучал пальцем по купюре.

— Вот ублюдок… — Пашка бросил топор, встал и направился к калитке.

Конечно, я хотел думать, что он выругался по причине, что увидел у меня купюру. Они двухсторонние. (Как здорово, что на этих купюрах есть оборотная сторона!).

Я бросился на участок и оттуда уже, так и прижимая пять экю к подбородку, принялся кричать Пашке, что теперь у меня есть свои купюры, Мишка нарисовал мне значительно лучше…

— …и на них есть оборотная сторона. Ясно тебе?..

— Засунь свои купюры… — он погрозил мне кулаком.

Я смутился.

— За то, что ты сделал, ты еще ответишь, поэл?

— Эй, Паш, не трогай его, ладно? — это был Мишка; он тоже возвращался с Олькиного участка, — не трогай — он и так сейчас напуган.

Он и так сейчас напуган, — эти слова врезались в мое сознание. Почему Мишка сказал так?

Никогда в жизни я не решился бы задать ему этот вопрос.

Лучше забыть все, что случилось. Или, вернее, зарыть в себе… это сложно? Это проще, чем кажется… По крайней мере, на время.

Я опустил купюру. Нерешительно.

— Я и не трогаю.

— Обещай мне, что не будешь трогать его.

— Ты куда?

— Выкатывать велик. Буду мириться. Зови Сержа. Сейчас еще Олька поднесет всякую снедь.

Пашка открыл рот от изумления.

— Поднесет — чего?..

Хотя примирение с «Орленком» происходило и с опозданием, нам, однако, и на сей раз не довелось изменить своей привычке: играть в «Море волнуется раз» в лучах закатного солнца. Мишка рассудил, что ему будет «удобнее и логичнее» помириться со своим велосипедом «в том же самом антураже, в каком я с ним и поссорился».

Собралась вся проездная компания.

— И кого мне попросить изобразить? — спрашивал у моего брата Пашка, — фигуру «задачливого механика»?

— Ха, ну ты и сказанул! В противовес тому, что было вчера? Да еще и персональную фигуру, т. е. конкретно для меня?

— Ну а что тут такого? Это было бы вполне уместно — я помогла тебе как следует подготовиться, — Олька кивнула в сторону яств, ею приготовленных и разложенных теперь на брезенте, на куче с песком.

В это же самое время и Димка Широков, брат Пашки, пялился на яства в восторге и немом восхищении, — только одним глазом, правым, сквозь очки в коричневой пластмассовой оправе (левый глаз «отдыхал» — линза была тщательно заделана марлей). Он пялился так, словно только и мечтал улучить момент, чтобы их слопать (зубы во рту неровные, но без скобок), хотя, конечно, он смотрел с таким выражением почти на каждую заинтересовавшую его деталь мира сего.

«Орленок» лежал рядом, плюща ручкой руля край брезента.

— Нет-нет, это все-таки не по правилам, — сказал Мишка, — Пашка, говори «любая фигура на месте замри» — и все.

— Как скажешь. Значит, мне придется смотреть еще и дебильные фигуры нашей мелюзги, — Пашка говорил сейчас не только обо мне, но и о своем брате тоже — они всегда были друг с другом в отношениях, близких к неудовлетворительным.

Димка, однако, обладал передо мной некоторым преимуществом — он мог огрызнуться на своего брата и не получить за это подзатыльника (Пашка просто устал ему их отвешивать); вот и сейчас, заслышав Пашкин выпад, Димка моментально спрятал улыбку и выпалил как на духу:

— Заткни свое паяло, поэл?

— Ну вот, мелюзга сразу отреагировала, — Пашка улыбнулся, — ну а если бы это была не любая фигура, то как бы она называлась, скажи, Миш?

— Фигура механика, который так переживал о ссоре со своим велосипедом, что в результате впал в безумие. Запомнил? Попробуй теперь повтори это в считалке!..

Взрыв смеха.

— Ладно, я скажу «любая»… — Пашка отвернулся и принялся считать…

Хотя Пашка и был козлом, а все же в его оценке наших фигур присутствовала изрядная доля справедливости: мы с Димкой не особенно-то старались придумать что-то оригинальное — просто замирали в позе, по одному виду которой уже было ясно, что стоит только водящему «включить» фигуру, на тебя сразу набросятся с оглушительным визгом и гиканьем. «Любая фигура» была для нас самой любимой, потому что можно было безо всяких раздумий изобразить бешеное чудовище-абракадабру или же пьяницу в белой горячке, — и все, — таким образом, мы хотели просто напугать водящего, а для себя — покричать и разрядиться. Если же, осознав собственную неизобретательность, мы начинали выдумывать, то, как правило, выходило глупо и ненатурально, — я говорю к тому, что наши с Димкой фигуры даже с обыкновенными Мишкиными не шли ни в какое сравнение. Он едва сумел удержать велосипед в равновесии до того, как подошла его очередь, — подпирая ногою педаль, снизу, чтобы тот не брякнулся наземь, — зачем нужно было держать его именно так, а не просто за руль или за сиденье, рукой, стало ясно, когда Пашка прикоснулся и «включил» фигуру. Мишка снова принялся изображать незадачливого механика, который, опасаясь, видно, что «велосипед рухнет на землю и обидится повторно», старался в то же время подобрать двумя руками, — именно двумя, — несколько бутербродов, размещенных на брезенте. Однако Мишке в результате не удалось сделать ни того, ни другого: велосипед упал, упал и сам Мишка, не дотянувшись до бутербродов, — да что там, просто-таки шлепнулся на задницу, вызвав у нас этой клоунадой очередной хохот.

Так повторялось несколько раз, пока «механик» не догадался, наконец, сначала взять бутерброды, а затем поднять велосипед.