Мишка, вероятно, думал, что я ухвачусь за эту идею, но одна только мысль, что моя физиономия будет торчать на купюре, вызывала у меня почему-то странное ощущение фальши, ненатуральности, и совершенно не сочеталась с естественностью и оригинальностью всех остальных Мишкиных «изобретений».

— Нет, не хочу. Это глупо.

— Почему — глупо?

— Я же не политик — какое я имею право помещаться на денежных знаках? Это липа, дудка — так нельзя.

— Ах вот оно что! Ну не хочешь, не надо. Я в принципе и не собирался, пример привел и только. Просто я к тому, что срисовывание — это, так сказать, ограничение полета фантазии. А ведь ты этого терпеть не можешь, я знаю, когда кто-то пытается ограничить твою свободу. Немудрено — ты же писатель у нас будущий.

— Верно! Писатель! — подхватил я, в один момент оживившись.

— Можно и не срисовывать, — вставила Олька, — придумать свои собственные турецкие лиры.

— Ну и что, разве тебе не неловко будет после этого? Мне, лично, да. Я знаю, что такая-то лира зеленая, такая-то — с топазным оттенком; там-то завитушка, там-то — водяной знак, и если я чуть отойду от правил, что-то изменю… нет-нет, это же просто… незаконно! Да, незаконно. Какое я имею право изменять денежные знаки, имеющие государственное значение, государственный масштаб? В Турции, конечно. Вообще говоря, подделка уже существующих денежных знаков преследуется по закону. А с экю — нет, с экю все как нельзя лучше. Лучше — для нас. Их только собираются вводить, обмозговывают целесообразность — такие умные словосочетания эти политики тоже очень любят — никаких образцов еще не существует, а значит, любая фантазия здесь законна. Я сумею нарисовать все на свой лад.

— На свой лад — это как? — осведомился я.

— Ну как же! С вдохновением живописца, которое, на мой взгляд, следовало бы применять к рисованию купюр, но этого почему-то никто не делает.

— На французских франках, кажется, изображены фрагменты картин художников времен буржуазной революции, — сообщила вдруг Олька. Разложив яства на кровати, она мастерила теперь настоящие застольные десерты — из просроченных сладостей.

— Ну вот в том-то и дело. Скопировать что-то они всегда умеют, а чтобы самим нарисовать купюру — шедевр художественного искусства — нет уж, кишка тонка. А я нарисую, вот увидите! Шедевр! — Мишка воинственно повторил это слово. — Потому что подойду к этому совсем иначе. На этих образцах я изображу победы и поражения прошедших дней.

— Чьи? Свои собственные? — спросил я.

Мишка как-то странно посмотрел на меня — словно пытался угадать мои мысли.

— Не знаю пока…

Купюры у него получились сложные, мало того, что с массой мелких и необычных деталей, так еще пришлось уместить на них элементы, для экю, по выражению Мишки, «совершенно необходимые»: например, флаги всех ведущих европейских стран. Вспоминаю теперь, как любопытно смотрелись они на купюре в десять экю — переплетенные друг с другом, флаги образовывали нечто, вроде шарфа, повязанного на «грудь» нулю.

— Шарф из парусины! — воскликнул я, как только это увидел.

— Почему — из парусины? — удивленно осведомился Мишка.

— Ну… не знаю, почему. Из парусины — и все.

Он посмотрел еще раз на свое творение, потом кивнул и согласился:

— И правда из парусины, верно.

На купюре в пять экю из флагов была сложена цифра пять и слово «экю», написанное по-английски.

Всего Мишка нарисовал четыре купюры: 1 экю, 5, 10 и 20.

Что же касается «побед и поражений прошедших дней», Мишкиному «методу» суждено было по-настоящему сразить меня (разумеется, на прорисовку этих деталей он потратил более часа, так что его примирение с «Орленком» оказалось отложенным).

— Что это, как думаешь? — Мишка ткнул пальцем в оборотную сторону пяти экю.

— Ну… похоже на окно, — отвечал я, хотя, конечно, заподозрил подвох.

— A-а!.. Я так и думал, что ты скажешь «окно». Но даже если и так, что, по-твоему, это за окно? «Окно в Европу»? Визуальное воплощение? Потому что речь об экю — общеевропейской валюте?

— Не знаю… нет. Скорее это, — я сделал кивок подбородком, — Олькино окно.

— Хм… — Мишка усмехнулся, — возможно, и так… — он понизил голос и придвинулся к самому моему уху, чтобы Олька не услышала, — а возможно, это то самое окно, возле которого Стив Слейт не так давно дрался с вором… ну ты помнишь. И потерпел неудачу. И это символ.

— Символ?

— Да, — Мишка перешел совсем уже на шепот, — горечи его поражения…

— Эй, у вас какие-то секреты, господа? — окликнула нас Олька.

Она перебирала колоду из пятисот карт — видимо, чтобы выбрать из нее обыкновенную колоду, в которой ничего не потеряно, из тридцати шести.

— Извини… ты закончила?

— Что? Делать кормежку для «Орленка»? Полчаса назад, если ты не заметил.

— Еще пять минут и пойдем. Так вот, о чем я говорил тебе, Макс… Никто из посторонних не догадается, что это то самое окно… когда будет рассматривать купюру. Скорее уж подумают, что это «Окно в Европу».

— Я понимаю.

— И это хорошо. Это правильно. Так и надо.

— Да? — переспросил я.

— Ну… — Мишка слегка смутился, — не совсем.

Он рассмеялся. Затем продолжал:

— А если честно, любая предсказуемая реакция меня нисколечки не интересует. Вот ты, например. Ты же не сказал «Окно в Европу». Это уже означает, что в тебе нет этого… моментного восприятия. Стереотипа. Ты назвал окно этого дома. Выходит, решил, что я срисовал его? Я-то думал… ты все же скажешь иначе. Я даже так думаю, ты должен сказать иначе, но просто… — он прищурился, и дальнейшие его слова звучали, как постепенно озаряющая догадка, — не хочешь говорить?.. Пожалуй, так. О каком-то своем поражении, которое сегодня потерпел.

— Я-я…

— Нет-нет, я не имею в виду, что ты что-то стараешься утаить. Ничего подобного. Сам-то ты, конечно, думаешь, что сказал все, но на самом деле это далеко не так. Твое подсознание потерпело сегодня поражение.

— В каком смысле? Я не понимаю.

— Я думаю, ты хотел сказать не «окно», но… балкон?

— Что?

— Ты хотел сказать балкон?

— Я не знаю… я…

— Здесь отсутствует перспектива. Поэтому, наверное, ты принял это за окно. Проем, ведущий на балкон. И видишь этот ряд деревянных столбиков внутри… это же не рама, но парапет. Что ты на меня смотришь? Тут должно быть что-то еще?

Я молчал. В изумлении.

— Теперь Стив Слейт испарился — тебе придется справляться самому. Это уже твой собственный…

Сон.

— …мир. Мир твоего детства, — Мишка улыбнулся, на сей раз, спокойно и мудро; и безо всякого лукавства.

— Что еще должно быть здесь? — продолжал он спрашивать.

Не знаю, как это вышло, но, несмотря на то, что я был совершенно сражен Мишкиной догадкой, я вдруг бросил взгляд на Ольку. Случайно. Как она смотрела на моего брата в этот момент! Будто он был «человеком в пустой комнате».

— Может быть, море?

— Что?

— Я знаю, ты любишь море. Но я и нарисовал его.

— Где? Я ничего не вижу.

— Ну… можно сказать, нарисовал. Я знаю, за этим балкончиком должно быть море. Взгляни на небо. На эти облака. На эти отражения между ними. Какого они цвета?

— Изумрудного?.. — я таращил глаза на Мишку.

— Возможно… ты любишь море и хочешь отправиться на остров к Стиву Слейту, да? Вот видишь, я снова о нем вспомнил, а ведь мы договаривались обходиться без него… пока что, — он опять улыбнулся — слегка, — тропический остров… пройдет лет пятнадцать, и ты многое переосмыслишь, остальное — забудешь. Пятнадцать лет — это большое время.

Время. Взгляни на время.

— Но потом… потом, возможно, ты вспомнишь все снова.

— Почему ты так говоришь?

— Не знаю, я просто фантазирую, — честно признался он; пожал плечами, — что дальше? Я имею в виду, что ты видишь на купюре? Этот цвет, видишь? Рубиновый с топазом.

Четырехконечный отблеск.

— Что это может быть? Попробую угадать… пурпурный циферблат с золочеными…