(В другом доме — главном — в будни и выходные обитала Олькина прабабушка (все женщины в Олькиной семье выходили замуж и рожали детей довольно рано, так что ее прабабушке было семьдесят восемь). А в выходные съезжалась и вся остальная семья: тридцатипятилетняя мать, ее муж, брат мужа, дед Ольки, ее пятидесятишестилетняя бабушка, двоюродный брат бабушки, затем сестра Олькиного деда, иногда ее муж, и пр. Дом был большой, так что места хватало всем и даже самой Ольке, которая (насколько я знал на тот момент) ночевала в главном доме, — кроме того, никогда еще родственники, за исключением дня рождения ее матери, не съезжались все разом).

Итак, я говорил, что Олька постепенно «отъединялась от семьи», ведя в своем домике самостоятельную жизнь, и все же… нет, его нельзя было назвать местом для жилья в полном смысле этого слова. Не только потому, что он служил нам штаб-квартирой — штаб-квартирой компании со второго пролета (общей, ибо у Сержа и Пашки был еще какой-то штаб, тайный, в лесу, принадлежавший только им двоим — оттого они им очень гордились). Нет, не только: речь ведь идет об Ольке, это был ее дом, пускай тесноватый, однокомнатный, а вместо второго этажа — чердак, на который даже забраться было нельзя, — все же она проводила в своем доме подавляющее количество времени, когда не была на улице, и в нем были все необходимые удобства вплоть до кровати и одноконфорочной плиты, — так что она вполне могла переселиться сюда окончательно. Но нет, внутренняя обстановка дома целиком выдавала истинное его назначение — «игрового места», — ну, еще мы чаевничали, но и все, — а значит, и вся самостоятельная жизнь Ольки в этом доме только и заключалась в игре.

В результате только само его наличие Олькину зрелость и подчеркивало, зрелость внутри нее. Внутри своего дома она была ребенком.

Боже, чего только ни лежало на столе или на кровати, на тумбочке или возле плиты, а еще в два раза больше — отыскивалось! Забавные наклейки, разноцветные игральные кости, остатки конструктора «Лего», магниты для холодильника, несколько шашек и шахмат (никакой при этом доски, разумеется), пустые спичечные коробки, колода из пятисот карт, сборная, из десятка колод, в которых «хоть что-то» было утеряно, плоский железный «хоккеист-насадка» из настольного хоккея, китайские шары вроде тех, что вращал в руке Шарль Азнавур в сериале «Китаец», детский телефон, язык от колокольчика, регулировочное колесико от приемника… всего не перечесть! Словом, это был настоящий безделушечный хаос, рай вещей и вещичек… ну, а когда я чувствовал рай, мне сразу же хотелось обладать им, так что я часто принимался что-нибудь выпрашивать у Ольки — понравившуюся мне игральную кость, наклейку «Дональд дак», песочные часы и пр. — но никогда в моей голове и мысли не промелькнуло, что я буду как-то использовать эти вещи и даже их внешний вид привлекал мое внимание только здесь, в пределах этого дома. И если бы мне действительно удалось выпросить (обычно, я обращался к Ольке со словами: «Подари мне! Ну пожа-а-алуйста!»), то, принеся домой, я забыл бы об этой вещи навеки… (Частица рая утрачивает все свои райские свойства, как только уносишь ее из рая). Забыл бы навеки, — так, по крайней мере, мне кажется. Как было бы на самом деле, сказать не могу, потому что Олька (если я принимался канючить), никогда мне ничего не дарила. (Быть может, предвидела судьбу «подарка» в моих руках? Но если так, значит, не понимала цели, с которой я его выпрашивал).

Как бы там ни было, никаких обид между нами не возникало — я мигом приходил в себя после очередного отказа, а через пару дней переключал свое внимание на какую-нибудь другую вещь. Исключением не стал даже тот раз, когда речь шла об особенной вещи, — ее существование попросту выбило меня из колеи.

Это был… хвост ящерицы. Дело еще в том, что я его тогда так и не увидел, а значит, если мой интерес и основывался на внешних признаках, то лишь на тех, которые я себе представлял.

Я понятия не имел, что ящерица может отбрасывать хвост, — впрочем, слово «отбрасывать» ни мне, ни Ольке тогда не пришло на ум, — и ее история, что она якобы «наступила на ящерицу, когда шла по садовой дорожке, а та вдруг юрк под деревянный бортик клумбы; потом вижу, у меня хвост остался под ногой и дергается», — вызвала у меня совершенное недоумение. (Однако, как выяснилось чуть позже, главная причина этого недоумения крылась все же в ином).

— И что ты сделала? Подобрала его? — спросил я.

(Мы были у нее. Одни, нашего разговора никто не слышал).

— Ну неужели нет!.. И стала рассматривать. Он был похож… видел когда-нибудь брелочную змейку?.. Вот такой примерно… и так и не переставал дергаться. Как живой.

— Где этот хвост? Покажи.

— Не могу. У меня его нет. Я спрятала его под половицу, а потом, когда заглянула туда через час, ничего уже не нашла…

— Так его украли, выходит?

— Ты так думаешь? — осведомилась она, скорее машинально, нежели как если бы мое предположение показалось ей правдоподобным. — Возможно. Я и правда не знаю, куда он делся. Спрашивала у бабушки — может, она его вымела. Но нет, она сказала, что не убиралась.

Я представил себе хвост ящерицы, который лежит под половицей. Радужно переливается, просвечивает. Мне почему-то казалось, что он непременно должен просвечивать сквозь половицу (из какого бы материала она ни была сделана), — а значит, Олька наврала мне — не могла она его спрятать туда. Вся эта история — чистейший вымысел.

— Я не верю! Ты все сочинила. Все — до единого слова.

— Ну и пожалуйста! Не верь. Если не веришь, что у ящерицы хвост отвалился, я…

— Дело не в этом… Он же должен просвечивать…

— Что?

— Хвост будет просвечивать сквозь половицу.

— Он и просвечивал.

— Как…

— Да, он просвечивал. Он стал светиться сразу после того, как отвалился.

— Почему ты в таком случае не перепрятала его в другое место?

— Он просвечивал через все, что только можно; я поняла: это бесполезно, пусть уж лучше под половицей лежит. Вот его и украли… я сглупила, конечно…

Я вдруг подумал: как повезет ее ребенку. Будут ли у него конфликты с его матерью? Нет, конечно. Значит ли это, что они заживут душа в душу? Нет, разумеется.

— Прости, — прошептал я.

— Что?

— Я сказал: прости.

— За что?

Мне хотелось думать, что она немного удивлена тому, что я прошу прощения, — немного и ни в коем случае не сильнее, чем немного.

— Я не поверил тебе… прости… если ты все же когда-нибудь отыщешь пропажу… ну, случайно — если этот хвост все-таки не украли… сомнительно, конечно, ведь он каждому нужен…

— Каждому? — переспросила она, но я не обратил на это особого внимания.

— Да… или если у тебя появится другой… пожалуйста, подари мне его, ладно?

— Нет, не подарю. Но показать, покажу… Знаешь, если тебе так нужен хвост ящерицы, сам поймай ее и придави к земле.

— Но я не смогу!

— Сможешь, еще как сможешь… Даже если тебе будет страшно не везти. Просто придется полжизни посвятить тому, чтобы поймать ящерицу, а то и всю жизнь. И только.

— И что же, в конце жизни я ее поймаю?

— Да.

— А если нет?

— Тогда после того, как умрешь, Бог вручит тебе хвост ящерицы… на большом блюде будет лежать… — она улыбнулась, — … или на чем-нибудь еще… не знаю, на чем.

Этот ответ — о поздней справедливости — меня не слишком удовлетворил.

Олька так ничего мне и не подарила из своих безделушек, — но оно и к лучшему.

Я снова не стал обладателем рая…

Жизнь, однако, занимается тем, что подбрасывает контрасты. Я слышал, еще года два после того лета Олькин дед раздавал все эти безделушки направо и налево — детскому населению нашего поселка. И очень недоумевал и досадовал, если некто отказывался принять подарок — мол, зачем он мне?

Дед качал головой, подбирался, пыхтел — ну точно разочарованный ребенок. Выглядело это тем более забавно, что Олькин дед был очень высок ростом, очень краснолиц и с солидным брюшком; кучеряв.