Наташа Мартынова танцевала с Лермонтовым.

– Мишель! Вчера в театре вы обещали мне сказать всю правду о вашем романе. Минута признания настала.

– Но ведь впереди обещанная мне мазурка?

– Если хотите, за вами останутся все мазурки, которые мне когда-нибудь придется танцевать. Но и я жду обещанного.

– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

– Опять? О несносный! Наш Николай прав, с вами нельзя говорить серьезно…

– К слову: что он пишет?

– Так мы никогда не кончим. Я не столь наивна, чтобы попадаться на ваши хитрости. Впрочем, извольте, коротко отвечу: писем от Николая нет, и мы ужасно волнуемся. А теперь я готова вас слушать и обещаю быть самой внимательной слушательницей.

– Итак, все мазурки, о которых вы только что говорили, остаются за мной. Когда я вернусь с Кавказа, с красным носом, с сиплым голосом и ревматизмом в ногах, мы составим славную пару.

– Надеюсь, мне не придется ждать так долго. – Наташа улыбнулась. – Император милостив…

– Очень!

– Он вас простит.

– На мне нет вины.

– Тише! – испугалась Наташа.

– Ну вот, Натали, вы опять перебили…

Музыка прекратилась. Пары двигались к фойе.

– Вы снова увернулись, Мишель! Если вы не хотите исполнить обещание, я начну разговор сама.

В отдаленном уголке гостиной они сели на низкий диван. Большое зеркало отразило изящную девушку в пышном бальном платье и рядом с ней невысокого, коренастого офицера в кургузом армейском мундире. Наташа подняла глаза на поэта.

– Скажите, тот пунцовый платок, в который кутается в вашем романе княжна Мери, вы похитили у меня?

– Разве на свете существует только один пунцовый платок, Натали? Но… я действительно очень любил тот пунцовый платок, который вы носили в Пятигорске.

– У вас удивительная память, Мишель! Неужто же вы запомнили только этот платок?

– Нет, я еще помню множество кавалеров, которые вас окружали.

– И среди них был, если помните, один корнет, высланный из Петербурга. Не так ли?

– Да, был такой корнет. Но какое отношение имеет все это к моему злополучному роману?

– Точно такое же, как девушка с пунцовым платком к вашей княжне Мери. Или я ошибаюсь?

– Вы ошиблись, Натали…

– Как это грустно, – Наташа притворно вздохнула. – Но вы лукавите, господин поручик. Оставим в покое пунцовый платок. Помните ли вы мои ботинки couleur puce[3]? Только я одна носила такие ботинки в Пятигорске. Откуда же взялись они у вашей княжны Мери?

– Мне yе приходится отрицать очевидную истину. Действительно, такие ботинки носили только вы. И я положительно не знаю, как они появились у княжны Лиговской… Бедняжка Мери поймана с поличным. Удовлетворены ли вы теперь? Но я совершенно не понимаю: почему вам хочется увидеть себя в героине плохого романа?

– А разве ваш роман так плох?

– Плохи все романы, Натали, в которых нет счастливой для влюбленных развязки.

– А разве развязка зависит не от вас, Мишель? – скрывая волнение, спросила Наташа.

– Не совсем так, – отвечал поэт. – Роман кончен, я над ним более не властен.

– Увы! Я об этом не подумала, – Наташа опустила глаза. – Вы, конечно, правы… – Она прислушалась к звукам музыки, доносившейся из зала. – Кажется, начинают мазурку?

– И мне остается предъявить милостиво дарованное вами право.

– Кроме этой мазурки, Мишель! – твердо сказала девушка. – Мне еще нужно кое-что у вас спросить.

– Если о романе, то, право, не стоит. Он кажется мне таким далеким.

– Какой роман вы имеете в виду? – с полным равнодушием спросила Наташа.

– Как какой? – удивился Лермонтов.

– Я вовсе не собираюсь больше говорить о печальной истории Печорина и Мери Лиговской. Но вы на днях уезжаете, Мишель…

– Увы! Император так ко мне милостив…

– Перестаньте! – Он получил удар веером по руке, но такой бережный, что скорее походил на ласку. – Вы уезжаете, – повторила Наташа, – как знать, когда мы увидимся?

– И увидимся ли когда-нибудь? – подхватил поэт. – С Кавказа не всегда возвращаются… А мне бы так хотелось, чтобы вы думали обо мне хорошо.

– Я предпочитаю думать о вас так, как Мери Лиговская думала о Печорине.

– Автор не отвечает за своих героев, а тем паче за героинь.

– Зато читательницы вольны о них судить.

– Но разве сам автор не имеет права на сочувственное внимание хотя бы тогда, когда его преследуют и гонят?

– Вам не к лицу сантименты. Уж не хотите ли вы меня разжалобить?

– Это было бы бесполезно. Я знаю ваш характер…

– Лучше, чем характер Мери?

– Может быть, Натали!

– А если бы я, предположим на минуту, обратилась к вам с тем же признанием, что и Мери к Печорину? Что бы вы мне ответили?

– Я предостерег бы вас раньше, чем эта странная мысль пришла бы в вашу капризную головку.

– А если бы все предостережения оказались напрасны?

– Мне пришлось бы точно так же спасать вас от себя, как Печорин спас Мери…

В эту минуту большое зеркало, в котором отражалась изящная девушка в пышном бальном платье, могло бы выдать, пожалуй, сердечную тайну. С лица ее сбежали краски, и, должно быть поэтому, глаза вдруг потемнели.

– Благодарю вас, Мишель, за великодушный ответ, – тихо отвечала поэту Наташа, – но я избавлю вас от этой рыцарской роли. Наш литературный разговор окончен. В знак примирения я разрешаю вам навсегда оставить мой пунцовый платок в утешение несчастной Мери Лиговской… Да, чуть было не забыла: а кто такая в романе Вера?

– Но ведь вы только что сказали, что литературный разговор окончен. И я буду вам послушен…

– Видите ли, Мишель, – Наташа вполне овладела собой, – до сих пор у нас действительно был литературный разговор, хотя я и не узнала ничего для себя нового. Теперь я начинаю деловой разговор. Кто эта Вера? Мне надо знать. Неужто вы не понимаете?

– Не понимаю, клянусь в том! Ведь у нее нет ни пунцового платка, ни ботинок couleur puce. Кто она такая, Вера? Ну, просто приезжая дама, каких много бывает на водах… – Он говорил и с тревогой думал: «Почему все начинают интересоваться Верой?»

– Именно Вера, представьте, меня тоже очень интересует, – подтвердила Наташа и подчеркнула: – С родинкой на щеке. Ведь тогда, в Пятигорске, когда вы замышляли свой роман, никого, кто бы мог быть прототипом вашей Веры, кажется, не было?

– Не было, – подтвердил Михаил Юрьевич, бросив на собеседницу настороженный взгляд.

– Тогда кто же она такая, эта таинственная Вера? – настаивала Наташа.

– Как бы вам объяснить…

А объяснить было совсем не легко. Наташа ждала, не спуская с него глаз.

– В каждом романе, – продолжал поэт после затянувшейся паузы, – непременно является лицо, необходимое для развязки.

– И только-то? – Наташа не поверила ни одному слову. – Ах, Мишель, позвольте вам напомнить, что наш литературный разговор давно кончился и теперь я ждала только правды.

– Это великолепно, Натали! Умница! Вы отделяете литературу от правды. Это далеко не все понимают.

– Но именно правды я сейчас и хочу.

– Я сказал вам все.

– Все? – Наташа приготовилась нанести решительный удар. – А не кажется ли вам, что вы допустили маленькую, почти неуловимую неточность в своем романе?

– Обличайте.

– Извольте. Ту самую родинку Веры, которую вы поместили на ее щеке, надо было поместить над левой бровью…

Удар обрушился совершенно неожиданно. А Наташа закончила как ни в чем не бывало:

– Мне остается досказать немногое: в жизни Веру зовут Варварой Александровной Бахметевой. И каждая женщина, которая забывает о ее существовании, непременно окажется в незавидном положении бедняжки Мери… А теперь, Михаил Юрьевич, идем танцевать мазурку, она ваша!

Наташа отомстила и была теперь оживлена и особенно ласкова. В зеркале рядом с торжествующей победительницей еще раз, совсем на короткий миг, отразился пехотный поручик. Но как ни коротка была эта минута, зеркало со всей беспощадностью разоблачило его растерянность.