Именно боязнь потерь, боязнь лишиться привычного, расстаться с тем, к чему прикипел всем существом, порождало в нем робкую веру в возможность наладить отношения с Аленой, делало его уступчивым, уязвимым.

И еще была память. У нее свои права, своя избирательность. Одни, перебирая минувшее, видят лишь срывы, неудачи, всякие житейские дрязги, а ему, Алексею, вспоминались больше случаи радостные, романтичные даже, осветляющие его сегодняшнее неказистое бытие. И он, как бы ненароком переступив настоящее, протягивал нить между прошлым и будущим и балансировал на этой нити, изо всех сил стараясь удержать равновесие.

Теперь все грозило рухнуть.

Они сидели друг против друга, перебрасывались фразами, за которыми теснились годы счастливых мгновений, взаимных недопониманий, обид и надежд, отступали в тень раздумий, опять вступали в разговор как вступают в глубокую воду, где можно выплыть, а можно и утонуть.

— Я уже все решила. Разменяем квартиру, и мы с Викой начнем новую жизнь, — сказала Алена.

— Как у тебя все просто получается, — усмехнулся Алексей. — Может, Вика со мной захочет остаться.

— Я мать, ребенок всегда остается с матерью.

— Ну, не всегда, положим…

— На что ты намекаешь? Когда мать ведет черт знает, какой образ жизни? Ко мне это не относится, а потому любой суд…

— Ха-ха! — злорадно перебил Алексей. — По логике вещей ребенка нельзя оставлять с тем, кто затеял раскол семьи. Если ты перекати-поле, то зачем Вике с тобой мотаться?

— У меня единственный ребенок и…

— У меня, у меня, — скорчив гримасу, передразнил он. — А у меня?

— Женишься, заведешь другого.

— Уверен, ты в тыщу раз скорей выскочишь замуж.

— Не твое дело.

— Конечно. А вот для Вики…

— Оставь Вику в покое! — глаза ее сузились, полоснули злым огнем. — Все равно будет по-моему.

— Как знать, — возразил он.

Они долго спорили, очень долго спорили о том, с кем же останется Вика. В ход шли всякие доводы: кто больше гуляет с ней, кто воспитывает в ней такие-то черты характера, а кто такие-то, кто балует ее, а кому по душе ее самостоятельность. Пустые пререкания, как бесцельное вращение жерновов, перемалывали все, что попадалось под руку.

Алексея бесила напористость жены. Получалось, что во всей семейной жизни она не видит ни единого светлого пятнышка, ей бросать ничего не жаль — встала, ушла и забыла. И будто бы на Вику только у нее права.

Вспомнилось, как она добивалась Викиного расположения. Едва он, обложившись книгами, садился за диссертацию, и нужные мысли вплотную обступали сто, как раздавался голос: «Алеша, поиграй с Викой, ей скучно». — «Ты же знаешь…» — начинал он. «Вика! — призывала она дочь в свидетели, — папе опять некогда побыть с тобой. Для своего ребенка он всегда занят». Она находила поводы постоянно подчеркивать это при Вике. «Видишь, папа зарядку делает, о собственном здоровье печется, а тебе и минутки не уделит». «Видишь, папа новый галстук купил, а тебе…».

Да, Алена не сомневалась, что Вика, если перед ней встанет вопрос, кого выбрать — отца или мать; предпочтет ее. Она ни секунды не сомневалась в этом. Потому и предложила, в конце концов:

— Пойдем, спросим саму Вику.

— Зачем будить человека? Спросим завтра.

— Нет, сейчас!

Алена решительно направилась в детскую. Включила свет; оба одновременно подошли к Викиной кроватке и склонились над ней.

Лицо ребенка было кумачовым. Сухой, жгущий жар, казалось, оплавлял все вокруг. Алена слегка коснулась ее лба и тут же в испуге отдернула руку.

— Ой! — вскрикнула она и, как-то внезапно обмякнув, опустилась на край тумбочки.

Алексей кинулся к телефону. Как назло, номер «Скорой помощи» не набирался. Он крутил диск и чертыхался, чертыхался и крутил диск, пока, наконец, не раздалось «Алло?» и он, захлебываясь от волненья, не попросил тут же, сию минуту прислать врача.

Вика металась в беспамятстве. Попробовали дать ей аспирин, чтобы сбить температуру, но она даже не могла глотать, лепетала что-то бессвязное, и крошки таблетки лежали на ее вялом вспухшем языке.

Врач был подвижен и молчалив. Только досадливо качнул головой да посмотрел на родителей: «Эх, вы!..» Без лишних слов делал то, что полагалось делать. После укола температура чуть-чуть спала, но тут же вновь скакнула вверх, словно ее гнала, подхлестывала чья-то злая невидимая рука.

Трое здоровых взрослых людей молча, с пронзительной тоской смотрели, как мучается, задыхается маленький человечек. Двое надеялись на третьего и верили в чудо: само присутствие врача воспринимается, будто некое ограждение от несчастья. Но врач-то уже понимал, что чуда не произойдет, что ребенок уже переступил ту грань, за которой любая помощь бессильна. Вот если бы пораньше… Профессия приучает к выдержке, но не безучастности. И ему пока было трудней, чем им, переносить происходящее, поскольку он знал то, чего еще не знали они, поскольку на него надеялись, а он ничего не мог изменить.

Алена и Алексей верили в чудо. Но эта вера, как огонек на ветру, колебалась, вот-вот могла погаснуть. Умоляя беду отступить, оставить Вику в покое, они готовы были идти на любые жертвы, каждый мысленно клялся, что если она выздоровеет, будет жива, то никогда, никогда больше не допустят они семейных ссор, легкой и ясной сделают ее жизнь. Уж они-то постараются!..

Но ничто не повторяется дважды. И порою самые душераздирающие клятвы бывают запоздалы и никчемны.

А напротив Викиной кроватки, на тумбочке, лежали красивые платьица с неоторванными этикетками, лежали, словно на витрине, откуда их почему-то забыли снять.

7

Порой Григорию казалось, что живет он очень долго. За то время, которое он успел провести на земле, произошло множество событий, по своей мощи способных насытить не один век: люди летали в космос, убивали друг друга во Вьетнаме и на Ближнем Востоке, создавали атомные электростанции и бомбы, боролись с засухой и половодьем, строили Токтогульскую ГЭС и БАМ. Планета балансировала на грани всеобщей войны, которая могла бы стать последней, и снова, как огромный перегруженный корабль, покачиваясь, с трудом обходя рифы, двигалась по своему нелегкому курсу.

Сколько великих имен вздымалось на гребне времени — пока он учился, работал слесарем, бригадиром, а теперь вот нормировщиком цеха. Сколько новых открытий, городов, книг… Нет, его не терзали думы о серости своего существования, о том, что он слишком мало значит в этой многомиллиардной веренице человеческих судеб, что живи он или умри — никаких изменений на круглом шарике не случится. Ему дана была жизнь, и он верил в справедливость природы, в целесообразность и важность каждого предназначения, в свою, лично свою причастность к тому, что свершается вокруг.

Жизнь ежедневно требует нашего бесстрашия. Но особенно трудно смириться с потерей близких людей, потерей дикой, нелепой, несуразной, раньше всяких положенных сроков. Хотя, что значит — положенных? Кем положенных, кому и почему?.. В автомобильной катастрофе погибли родители, вскоре скончался от сердечного приступа Яшка Дворецкий, художник, весельчак, заводила в их компании, потом они лишились еще одного друга — на руднике, где политехники проходили практику, завалило Митю Стройкова, потом, потом беда у Аленки и Алексея…

Одних горести ожесточают, других, наоборот, делают эдакими добрячками: дескать, не все ль равно, только раз живем, стоит ли кулаками размахивать.

Григорий поначалу уходил в себя, был замкнут и мрачен, работал, как дьявол, словно пытаясь сбросить с души тяжелый, давящий груз. И довольно быстро это ему удавалось; он становился прежним — деятельным, настырным, чувствительным к любой несправедливости.

Недавно у него опять спор с Ануфриевым получился. В предварительном порядке рассматривался план цеха на предстоящий квартал. Сколько и каких деталей, комплектов инструмента для тракторов, комбайнов и других сельхозмашин выйдет из ворот механического. Григорий на цифрах поднаторел, сразу слабинку заметил. Что-то, говорит, план уж больно жидковат. Производительность труда поднялась, людей в цехе прибавилось, снабженцы нас (тьфу, тьфу) не подводят, а план цыплячий, без учета растущих возможностей.