С тем он и зашел к Ануфриеву. Прежде они договаривались о вещах посложнее, нежели командировка на какой-то завод. На сей же раз, едва Григорий заикнулся о своих планах, Николай жестом прервал его. Да, в принципе все это так, он тоже считает, что надо ездить, вникать, учиться, но только не сейчас. В цехе наметились перемены, пора освежить моральный климат, и ему, начальнику цеха, не обойтись без поддержки таких знающих людей, как Панкратов. Кстати, если уж кому и гоняться за чужим опытом, так только не ему. Своего с избытком.

Григорий поначалу чуть было не взорвался, настолько вздорным ему все это показалось, но постепенно спокойные увещевания, будто снотворное, сыграли свою роль, он расслабился, разок зевнул даже и не возмутился отказом.

Возмущение пришло позже, когда он остался наедине с собой. Ничего неотложного в цехе нет, чего Ануфриев хитрит?

Григорий снова помчался к начальнику цеха, спорил, доказывал, шумел, но все без толку. Гнев, как в песок, уходил в общие, малозначимые ответы.

Оставался единственный шанс — обратиться к Симонову. И Григорий использовал этот шанс.

…Помороковав над обсчетом нарядов, Григорий на правился было к Ануфриеву, чтобы рассказать о встрече с директором, но тут к нему заглянул Чередниченко, потом еще кто-то, он замотался, да так и не смог выбрать время. Ну, ладно, решил, в следующий раз.

А после смены — цеховое собрание. Не успел Григорий оглянуться, уже Ануфриев слово берет. Обрисовал положение в цехе, толково и коротко обрисовал, а потом — на тебе:

— Инициативы у нас маловато. Пока не подтолкнешь — никто не пошевелится. В чем дело, товарищи? Или соображать мы стали туго, или тишь да гладь, да божья благодать везде у нас? За все время, что меня начальником назначили, один Панкратов обеспокоился, как бы подучиться и работать получше. Прекрасное беспокойство, я вам скажу. Посоветовались мы с руководством завода и решили направить его на стажировку. Конечно, многим это в новинку: обмен опытом раньше проводился лишь среди тех, кто стоит у станка или не посредственно руководит производственным процессом. Но пора шагать шире. Все мы в равной степени отвечаем за успех дела, и потому требовательность к самому себе должна у нас постоянно расти.

— Ну, и чешет! — восхитился сидящий рядом с Григорием рыжеватый парень из чередниченковской бригады, все лицо которого было покрыто веселым роем веснушек. — А когда мастером работал, одними прибаутками отделывался. Верно, говорят: язык с должностью растет.

— Если б так, тебя смело можно в замы к нему двигать, — пошутил Григорий.

— Точно! — загоготал рыжеватый. — А что, я не прочь! Хоть сейчас.

Соседи шумнули на него, и он притих, только изредка весело косился в сторону Григория.

Из цеха они вышли вместе, Ануфриев и Панкратов. Заводской двор гудел голосами; полысевшие по осени деревья помахивали ветками на теплом ветру; где-то возле кузнечного цеха нетерпеливо сигналил грузовик, дожидаясь разгрузки.

Молчание нарушил Ануфриев.

— Видишь, какой я тебе сюрприз приготовил, — сказал он, коснувшись пальцами локтя Григория. — Сознайся, что не ожидал, наверное, рот от удивления раскрыл. Еле-еле мне удалось пробить. Командировка считай уже в кармане.

— Я редко чему удивляюсь, — усмехнулся Григорий. Его уже заранее угнетал затеянный Ануфриевым разговор. Зачем пыжиться и выдавать чье-то указание за собственную добродетель? Или он его дурачит?

— Рановато сдаешься, — продолжал Ануфриев с улыбкой. — Вместе со способностью удивляться мы теряем истинную молодость — духа и тела.

— Все это ерунда! — резко заявил Григорий, хотя до сего момента так не думал. — Надо разделять удивление и возмущение. Удивляться можно лишь неожиданно выпавшей радости, а тем, что внезапно портит настроение, жизнь, я привык возмущаться.

— Странно! — белесые кустики бровей съехались на переносице. — Не пойму, чем ты недоволен? Сам просил, я пошел тебе навстречу — и вот, пожалуйста, тебя словно подменили. Гремишь цепью, готов броситься и разорит, меня на куски. Что-нибудь стряслось? Сделай милость, объясни хоть…

— А ты, Николай, не догадываешься?

— Если б!..

— Хорошо. Тогда слушай. Утром…

Однако продолжить Григорию не удалось. У проходной его остановил вахтер и, по-свойски подмигнув, спросил:

— Как, Панкратов, разыскал директора?

— Разыскал, дядя Федя, разыскал.

— Там, где я и говорил?

— Да, в инструментальном.

— Вот видишь…

— Будьте здоровы!

Кому-нибудь этот мимолетный диалог и не сказал бы ничего, а начальнику цеха сказал все, что он мог бы узнать от Панкратова.

— Ах, вон оно что! — как-то растерянно: проговорил Ануфриев. — А я-то, дурья башка!..

— Хватит комедию ломать! — поморщился Григорий и, слегка кивнув, пошагал в сторону.

3

В новый аэропорт «Манас» Григорий попал впервые. Признаться, он представлял себе здание аэропорта несколько иным: плавные эллипсовидные формы, уносящиеся ввысь на изящных и стройных, как фигуры балерин, колоннах завершались в его воображении шлемовидной башней — дань легендарному киргизскому батыру. Если бы кто-то возразил, что все это — смешение стилей, что шлемовидная башня и фигуры балерин — арии из разных опер, Григорий бы нашелся что ответить. А Жанна д’Арк? А Мария Стюарт? Разве в них не переплетены, казалось бы, несовместимые черты — нежность и мужественность? Да и не только в них! Гениальные противоречия — вот извечная наша страсть и боль.

Но возражать было некому. Так вышло, что он даже не предупредил друзей об отъезде. Оставил на всякий случай коротенькую записку в дверях: улетел туда-то, вернусь тогда-то. Чтоб не разыскивали его по милициям, а то и моргам.

Отлет отложили по метеоусловиям на неопределенное время, и Григорий, расположившись в кресле, достал из портфеля книгу. К чтению он пристрастился давно, еще когда были живы отец с матерью; годы усилили это влечение, и он тосковал, если день-другой оставался без книги. Читал Григорий много, все, к чему потянется душа, и в нем великолепно уживались, становились рядышком Аристофан и Лондон, Мопассан и Гете, Гоголь и Шолохов… Он не стремился запоминать имена бесчисленных героев заучивать стихи наизусть, чтобы потом рассказывать, передавать кому-нибудь; им владела жажда иная, более сильная, неутолимая до конца: понять мотивы поступков героев, пожить их настроениями, найти связующие их нити. Поэтому он по нескольку раз возвращался к одним и тем же произведениям, ища новые подтверждения своим мыслям, обнаруживая то, что ускользало от него прежде.

Сейчас у него на коленях лежал томик тургеневского «Рудина», и он хотел докопаться, почему этот погруженный в слова, идеи, но не в дела человек, нерешительный и слабый духом, растративший почти всю жизнь на пустые, бесцельные плутания от одного барского крова к другому, почему вдруг этот человек под занавес дней своих оказывается на парижских баррикадах да еще со знаменем в руках? Внезапное, даже слишком внезапное перерождение? Или прихоть писателя, не представлявшего, какие люди вершат революцию?

— Вот он где спрятался, голубчик! А мы-то весь буфет обшарили, думали, он как порядочный там восседает.

Виктор стоял перед ним худой и длинный, по бледному лицу его блуждала лукавая улыбка.

— Не считай меня детективом, — продолжал он. — Мне просто везет. Аленка зачем-то поехала к тебе, наткнулась на записку, потом выяснила, каким рейсом ты сматываешь удочки, и они с Алексеем заскочили за мной. И знаешь почему?

— Догадываюсь, — в тон ему ответил Григорий. — Чтоб ты имел счастье лицезреть меня.

— Эта образина еще и задается! — сокрушенно вздохнул Виктор. — Однако ты промазал. У них не было денег расплатиться за такси, и они воспользовались моим карманом.

— Что ж, да здравствует и процветает карман холостяка! Только где же Аленка и Алексей?

— Обыскивают второй этаж. Не затеряются, будь уверен… Да вон и они! Сюда, сюда!