— Решил, значит? — Кожа у глаз побежала морщинками, но самой улыбки не уловить… — Что-нибудь срочное? Ну, хорошо, пойдем, потолкуем.

Они шли по аллее, оба по-спортивному подтянутые, шли в сторону заводоуправления, и Григорий знал, что в его распоряжении всего несколько минут.

— Опыта у меня маловато, Валерий Павлович, — начал он без обиняков. — Надо бы съездить на другой завод, который сродни нашему, в Свердловск хотя бы, посмотреть, поднабраться ума-разума. Я говорил об этом начальнику цеха. Но он только посмеивается: твоего, дескать, опыта по уши хватит — столько лет слесарем, бригадиром проработал, нынче техникум за плечами — разве мал багаж для нормировщика? Но ведь я на одном месте топчусь! Знаю только то, что сам знаю.

— Ясно, — сказал директор, посмотрел с любопытством в глаза Григорию, поинтересовался: — А ко мне почему обратился? Или уверен, что поддержу?

— Конечно! — воскликнул Григорий. — Если не вы, то кто же?

— Ну, ну…

— Валерий Павлович, — с горячностью заговорил Григорий, — вы же понимаете, насколько важно каждому быть осведомленнейшим в своем деле человеком, человеком, знающим буквально все, что связано с его работой. Вам сверху это особенно видно.

— Сверху, значит? — И опять быстрая, едва уловимая улыбка.

Не думал Григорий, что пройдет совсем немного времени и то, о чем он сейчас так пылко говорит, вступит в противоречие с его собственными устремлениями и поступками, с теми убеждениями, которые уже теперь зреют в голове и, в конце концов, лягут в основу его жизненной позиции.

Симонов ничего не пропускал мимо ушей, ничего не забывал. Будучи директором большого завода, он не имел возможности неоднократно и подолгу беседовать со всеми, кто здесь работает, и потому старался даже при мимолетной встрече ухватить суть, а уж потом по ней долепливать остальное. Он умел слушать и делать выводы. Не всегда, правда, те, что от него ожидали, но всегда те, к которым сам был внутренне подготовлен.

Приостановившись у заводоуправления, Симонов сказал:

— Попробую помочь. Только ты с Ануфриевым полегче, не петушись. Критиковать, оно, брат, просто, особенно на стороне, а вот сделать так, чтобы недопонимающий понял, тут хорошая голова нужна.

В цех Григорий отправился с двояким чувством. Уверенность, что теперь-то поездка состоится, и он хоть на время окунется в иную жизнь, ухватит в ней что-то новое, ценное, позволяющее встряхнуть, приподнять свое дело, — эта уверенность сменялась рассеянным ощущением какой-то вины, еще неясной и расплывчатой, как вырвавшийся изо рта пар на морозном воздухе.

У него был маленький, два шага вперед на два шага поперек, кабинетик, где едва помещались обшарпанный письменный стол, стул да сучковатая скамейка, отполированная задами до зеркального блеска. Во всю стену — плакат: «Эффективность и качество — забота каждого», изображающий, как всегда, атлета, за плечами которого громоздятся заводские корпуса.

Достав бумаги и разложив их перед собой, Григорий хотел было углубиться в расчеты, но слова директора туманили мысли. Что он имел в виду, когда сказал: «Только ты с Ануфриевым полегче, не петушись»? Откуда ему известно об их отношениях? Может, сам Ануфриев при случае намекнул на это? Случаи-то такие начальнику цеха наверняка представляются. Или директор без всяких подсказок взял да и догадался? Хотя бы из сегодняшнего разговора…

Григорий не страдал мнительностью, ему чужды были скрытность и робость. Но он очень уж не любил, когда разгадывалось и выставлялось напоказ то, что еще лишь отчасти ясно ему самому, что пока таится, отлеживается на дне души.

Совсем недавно они ходили в приятелях, бригадир слесарей Григорий Панкратов и мастер участка Николай Ануфриев. Оба хорошо знали цех, людей, которые в нем работают, и всегда находили общий язык, какие бы проблемы у них не возникали.

Коротконогий, полнотелый мастер колобком катался по цеху, из-под земли доставал необходимые в данный момент заготовки, на которые у него был нюх, как у гончей на зайца, тешил ребят коротким анекдотом или задиристой шуткой. Он ни перед кем не заискивал, не угодничал, ему верили, на него полагались.

Полагался и верил Григорий. Когда он после задумается над этим, то поймет, что иначе мастер и не мог поступать: слишком тесен был круг общих забот, слишком все переплеталось — реально, конкретно, ощутимо, чтобы кто-то потянул в сторону, кто-то допустил ложный выпад.

Кто-то нарушил слово, ибо это сразу же стало бы явным, вылезло наружу, как лопнувшая пружина из дивана.

Сближала тогда мастера и бригадира вечная нехватка времени: они были заочниками, Николай заканчивал институт, а Григорий техникум. Вместе они страшились затяжных собраний, садились где-нибудь с самого края, чтобы удобней было сбежать, воскресные дни торчали, как проклятые, в библиотеках.

Встретившись, они понимающе подмигивали друг другу, обменивались короткими фразами:

— Как у тебя курсовая, Коля?

— Столкнул. Еще два экзамена — и вольный казак.

— Мне и того меньше, всего один. Но какой!

Со временем скороговорка, мимолетность стали для них чем-то обычным, естественным. Однако в занятости, спешке оставался почти неразличимым истинный характер, как неразличимы названия станций из окна мчащегося экспресса. Они знали многое, очень многое друг о друге, но друг друга, в сущности, не знали.

Вскоре все переменилось. Одновременно окончив учебу, Николай и Григорий чуть ли не одновременно были назначены на новые должности, где и знаний, и разворотливости требовалось поболее. Те силы, что дремали в них, словно река подо льдом, могли теперь вырваться на простор.

Очутившись в кресле начальника цеха, Николай несколько дней пребывал в блаженном состоянии, беспрестанно улыбался, отчего его глаза, утыканные редкими белесыми ресницами, превращались в узенькие щелочки, а приплюснутый по-утиному нос утопал в пухлых складках лица. Но настало утро, когда после обычной производственной летучки он попросил мастеров, бригадиров и нормировщика остаться и весьма холодным тоном заявил, что в цехе царят фамильярность, панибратство, потому и дисциплина хромает, кончать надо с этим, кончать.

Люди собрались разные, и пожилые, и молодые, однако восприняли они слова начальника с равным недоумением.

— А ты, Николай, поясни! — Бригадир слесарей-сборщиков Чередниченко, здоровенный и краснолицый, смотрел насмешливо и выжидательно.

— А что тут пояснять? — заговорил Ануфриев и неожиданно обнаружилось, что губы у него властные и жесткие, словно отлитые из металла. — За домашним чаем вольничайте, как вздумается, там ваше право, а на работе, пожалуйста, без Ванек и Машек. Отчество есть. Чем официальней, тем строже. И никаких хождений по цеху и тем более из цеха без нужды. Сегодня сюда выскочил на минуточку, завтра туда, а послезавтра, глядишь, уже прогул.

— И все-таки насчет отчества я несогласный, — возразил Чередниченко, качая черной кудрявой головой. — Какая от него строгость? Вот подсобник, твой… ваш тезка, завозился с инструментом, я как гаркну на него: «Колька, тудыт твою растудыт»! — он мгновенно зашустрит, сделает как надо. А начни я его по отчеству величать, будет расхаживать, как купец на ярмарке. Нет, я несогласный.

Вокруг дружно и одобрительно загоготали.

— А никто и не спрашивает вашего согласия, Федор Лукич, — холодно произнес Ануфриев. — Надеюсь, обойдемся без дискуссий. — И заключил: — У меня все, товарищи.

Даже когда вышли из кабинета, еще недавно прокопченного от табачного дыма, а нынче с табличкой на бронзовой подставке: «Прошу не курить!», недоумение не рассеялось. Кто-то хмыкнул, кто-то насупился, кто-то махнул рукой, дескать, не такое переживали, но определенного мнения никто не высказал. Впрочем, было ли оно тогда, мнение-то?

Григорию хотелось поглубже разобраться в том, что было ему поручено. Вокруг норм и расценок часто ведутся баталии, промахнуться здесь пара пустяков, и уж лучше сразу посмотреть, как это делается на крупных предприятиях, чем самому брести наощупь и в довершение дров наломать.