Дача располагалась в низине, чуть поодаль от Южного причала. Когда мы подъезжали к берегу, Мишка уже ждал нас на мостике. Это был мускулистый парень со смеющимся овальным лицом и копной рыжих волос. От его рубашки вечно пахло смесью двух запахов: пива и пота.

— Ага, братва приехала! ЗдорОво!

— Привет!

— За вами, кажись, было пиво. Где оно?

— На месте, — заверил я его, приглушая мотор.

— А я думал, ты за милю запах чуешь, — сказал Вадим.

— Я перестроился. В Кемере оно совсем другое.

— Верю. Как тебе там? — я зацепил пальцем кнехт и пришвартовал катер.

— Приятная духота… Я на «Газели». Закидывайте все туда и сами залезайте.

До его участка мы докатили за две минуты.

— Я привез сувениры, — сообщил Мишка, вылезая из машины, — потом выберите, что кому. Они все на моей кровати.

Дом был двухэтажный, белого кирпича. Мы обошли его по узкой тропинке и, миновав заросли шиповника, подошли к мангалу, который стоял возле заброшенного парника. Тут же находились шампуры и ведро с мясом. Калядин долго и задумчиво изучал все, что лежало на земле, сквозь темно-оранжевое стекло бутылки, как будто выросшей из его запястья и теперь воинственно посверкивавшей единственным серебряным глазом — будучи перстнем на среднем пальце руки, он зиял из ее пуповины, — и через минуту лишь по веселому треску смог определить, что Мишка разжег огонь.

— Эй, Калядин, что с тобой? Давай помогай нанизывать! — крикнул Мишка.

— Прости. Я не специально, ей-богу. Через эту бутылку не видно огня… — откликнулся он, поставил бутылку на землю и примостился к нам.

— Ну еще бы… — Мишка повернулся ко мне; его руки не замерли, а так и продолжали пританцовывать над огнем. Он сказал, что очень полюбил смотреть сквозь воду на ночное небо. Огоньки самолетов кажутся кометами.

— А солнце — печеньем, — подмигнул Вадим.

Все расхохотались.

— И это я тоже видел, — весело сказал Мишка.

Я бросаю взгляд на Дарью, стоящую чуть в стороне; в руке у нее раскрытый нательный кулон, она рассматривает то, что находится внутри, (по всей видимости, это фотография), потом вдруг замечает мой взгляд, поспешно закрывает кулон и надевает его на шею.

Часа через три, когда мы уже слопали весь шашлык, запили его пивом и немного опьянели, Калядин садится в сторонку и, опуская голову, уходит в свои мысли. Его прическа похожа на соломенную крышу деревенской избы; ладони сложены дикобразом. Интересно, дикобразы едят солому? В детстве видел одного по телевизору… не помню, как называлась передача, но только не «В мире животных»… кстати говоря, спросите у любого, кто написал музыку, звучащую в заставке, — вам не ответят, несмотря на то, что саму музыку знают все… Поль Мариа…

Fleetwood Mac…

Теперь пространство между Вадимом и Мишкой свободно, — их тела сдвигаются, подобно автоматическим стеклянным дверям в магазине; кажется, в полуметре от порога должна находиться невидимая полоска — кто-то ее пересек. Спустившаяся темнота, искры от костра, которые, подобно дождю-урагану, вливающемуся в небо, завиваются в бушующую круговерть, голубоватые языки пламени, превращающие дрова в белые кости, — все рождает в этих малых непреодолимо-веселое желание побузить и выплеснуть наружу дым, забравшийся им в ноздри. Они хохочут, начинают бороться; их руки напоминают крылья бабочек, свернувшиеся в плотный кокон-спираль, и когда Вадим и Мишка падают за собственные шивороты, их кирпичные головы начинают размножаться в фундамент парника; а затем — вверх, к раскрасневшейся стене, которая совокупляется с хитросплетениями дикого плюща, разбрызгивает листья пламени и выплевывает порывы влажного ветра, раздувшиеся от сладковатой, приятной гнили; ветер ударяет мне в лоб и, катаясь на катере по контурам ушей, мягко щекочет морские раковины. Пока нижняя часть моего лица пытается что-то произнести, я рассматриваю пузыри, скопившиеся на дне моей чашки с рыжим напитком; в каждом из них сидит по несколько карликов, по очереди выбирающихся на поверхность для того, чтобы превратить себя в акварель.

Я хочу отогнать от себя эти мысли, и у меня вроде бы получается; с усилием поднимаю голову и стараюсь отвлечь Вадима и Мишку, чтобы они не свалились в огонь, и, протягивая руку, указываю на обшарпанный зеленый дом на следующем проезде, абсолютно сплошной, без единого окна; последнее обстоятельство придает ему очень странный вид и выделяет среди прочих домов. В его кровлю бьет светом голубоватый фонарь-козырек.

— Помнишь этот дом? — спрашиваю я у Мишки.

Он перестает смеяться, отпускает Вадима и оборачивается. Мысок его ноги едет вперед и упирается в железный смычок мангала. Кр-кр-дзынь!

— Какой? Вот этот?

— Ну да.

— Так… это же тот самый…

— Вот я и говорю.

— О чем идет речь? Расскажи! — просит Татьяна, и я вижу боковое зрение ее глаз, устремленных в мою сторону. Чуть приближаюсь к ним.

— Это детские воспоминания. Тебе действительно интересно?

— Очень! — отвечает она.

— Нам с Мишкой было по шесть лет. В то время сюда приезжал мой двоюродный брат. Вот уж с кем невозможно было соскучиться!

— Точно! — подтвердил Мишка, и я могу видеть, что помимо огня его лицо теперь озаряют воспоминания.

— На какие только происки он не был способен, и куда только не заводила его фантазия! — продолжаю я, — но если ты думаешь, что это были обыкновенные мальчишеские подвиги, вроде лазания по деревьям, то ошибаешься…

«Если бы Антону и захотелось совершить нечто подобное, он обязательно подкрепил бы это какой-нибудь историей, от которой у нас волосы бы встали дыбом или сердце сильно застучало от разыгравшегося воображения. Одним словом, это был сочинитель и фантазер, по уму и воображению готовый спорить с классиками приключенческой литературы. Вот простой пример: у нас был сосед Витька Колобов, на два года младше Антона. Один раз прибегает он и говорит всей нашей проездной компании:

— Народ, взгляните, что я нашел у пруда! — и вынимает из кармана пожелтевшее письмо.

Все, разумеется, начинают галдеть, толпиться вокруг него, включая и Антона; каждый жаждет рассмотреть, дотронуться. Мне, как одному из самых маленьких, лист бумаги становится доступен лишь тогда, когда все остальные изучили его вдоль и поперек, но несмотря даже на то, сколь коротко я пробегаю по нему глазами, — всего секунд двадцать проходит, — я успеваю заметить и сообразить, что это какое-то письмо, написанное на языке, который очень похож на русский, только почти все слова заканчиваются на букву «ъ», да еще и почерк какой-то витиеватый, — ей-богу, в глазах начнет рябить от этих рукописных сплетений, если каждая из них, как в том письме, будет заворачиваться в огромную спираль.

Никто так ничего и не может понять, и поэтому все продолжают галдеть и наперебой предлагать свои версии и расшифровки текста, — одни говорят, что это зашифрованная морская карта, другие опровергают их, тыкая пальцем в самую середину текста, где значатся неприкрытые угрозы. Тут вдруг Антон поднимает с земли конверт, который в суматохе обронили и наскоро забыли о его существовании, переворачивает его и вскрикивает, потому что сзади виднеется засохшее алое пятно.

— Боже мой, ребята! И из-за этого было столько крови!

Все подбегают к Антону, в безмолвии и ужасе рассматривают конверт; снова начинается галдеж, но тут Витька их останавливает.

— Стойте все! — поворачивается к Антону. Я и Мишка смотрим на моего братца во все глаза, — ты знаешь, что это за письмо?

— Да! — отвечает мой брат каким-то роковым голосом, хватается за голову и падает на деревянные доски справа от дороги, оборудованные для общего сидения и игры во вкладыши. Вид у него такой, как будто доселе его обуревали некие страшные подозрения, и теперь они всецело подтвердились, — ребята, слышали ли вы когда-нибудь о человеке по имени Николай Коршунов?

— Нет, никогда, — отвечаю я.

— Да помолчи ты, — Витька кладет мне руку на плечо и смотрит на всех остальных, — а вы что скажете?