Спустя полминуты выясняется, что никто в жизни не слышал ни о каком Коршунове.

— А вот я знаю, что он жил в этих краях.

— Давно? — спрашивает Иван Мешанин.

— Очень давно. Еще до октябрьской революции.

— Но где именно?

— У меня есть подозрения, что как раз на том участке, где теперь Мишкин дом стоит.

Снова начинается общее волнение, но, разумеется, никому даже в голову не приходит спросить Антона, откуда это у него родились такие подозрения.

— Ребята, вы же знаете, какие напряги у Мишкиных родителей с их соседом Геннадием Павловичем, — продолжает, между тем, Антон, — они все никак не могут землю поделить и забор все время туда-сюда переставляют. Как фамилия у Геннадия? Тарасевич, кажется?

— Да, Тарасевич, — подтверждает Мишка.

— Вот-вот. Сосед Николая Коршунова был дедушкой Геннадия. Эти распри берут свое начало еще с тех времен. Но тогда ссоры так, как сейчас не заканчивались: не было такого, чтобы люди поругались и разошлись по домам, нет, — дело почти всегда заканчивалось дуэлью. И вот в этом письме Коршунов как раз и вызывает Тарасевича на дуэль. Странно, что вы сами этого не поняли! Там же все написано.

Все опять начинают воинственно галдеть и изучать письмо, а потом Витька поднимает голову и спрашивает:

— Так что же, Коршунов погиб?

— Да, — отвечает Антон трагическим голосом, — но деду Геннадия не удалось присвоить то, что ему не принадлежало — началась революция, и опустевший участок изъяли большевики. А потом сюда поселилась твоя семья, Мишка, и распри начались снова.

Вот на какие выдумки был способен мой брат. Разумеется, гораздо позже выяснилось, что никакого Коршунова никогда не существовало, а окровавленное письмо подложил сам Антон.

Но это — самое безобидное из его сочинений».

— Мишка, ты помнишь, как он перепугал нас своим исчезновением?

— Помню, — кивнул мой друг, — все дело в том, что мы уже привыкли к его приколам и обычно не волновались, но тот раз был особенным — когда мы без успеха обрыли каждый проезд и получили полный ноль, наша уверенность была сильно поколеблена.

— А как он исчез? — спросила меня Таня.

— Мы играли в салки на велосипедах. Но в том-то все и дело, что исчез он не во время игры, а после, когда очередной кон был закончен. Мы все стояли на главной дороге. На которую выходит наш проезд. Помнишь, Миш?

— Да, — кивнул тот и закурил.

«Смеемся, хохочем, потом вдруг оборачиваемся, а моего ненаглядного братца нет. Ну, мы позвали его — и никакого ответа. Сначала не хотели за ним бегать, — совестно было на его прикол попадаться, — постояли минут двадцать, поговорили. Думаем, надоест ему сидеть в кустах — сам объявится, но его все не было, и тогда Витька сказал, что делать нечего, придется действительно искать. Мы весь поселок перерыли, а я три раза на свой участок сходил, посмотреть, нету ли его там, и даже руки перепачкал, когда залез в наш заброшенный душ. И когда подошел к умывальнику, а воды в нем не оказалось, я поднял крышку, чтобы наполнить его, но со стороны-то, наверное, создавалось такое впечатление, что и там я искал своего брата. Через час мы уже очень встревоженные снова собрались на дороге.

— Нужно родителей звать. Видно, с ним действительно что-то случилось, — сказал Витька.

— Я тоже так думаю, — кивнула Наташка Лопухина. Девчонка была вся бледная; казалось, еще немного, и она даст волю слезам. А учитывая слухи, что она в Антона влюблена, мне было вдвойне ее жаль. (Впрочем, во всех других ситуациях мы бы только передразнили ее — больше ничего).

— Я предлагаю еще раз все обойти, и потом только тревогу поднимать, — предложил Мешанин.

— Боишься втык получить? — поинтересовалась Наташка язвительно; глаза ее увлажнились, — темнеет уже. Чего мы сейчас найдем?

— Вот я и говорю: у нас есть еще примерно полчаса до темноты. А потом взрослых подключим.

Заспорили, но потом проголосовали и все же решили еще раз обойти весь поселок. И вдруг Витька говорит:

— Может, он в болоте утоп?

— Ой, не говори так! — Наташка еще больше побледнела и заткнула уши.

— В каком болоте? — осведомился Санька Гертин, — на торфянке, что ли?

— Ну да.

— Ты спятил? Там болота-то нет.

— И все же отец мне говорил, там может быть опасно.

— Чепуха! — покачал головой Санька, — да и кроме того мы там были уже два раза.

Я понял: говорит он это не потому, что мы больше туда не пойдем, а просто хочет Наташку успокоить.

— Все же предлагаю начать оттуда и рассмотреть все более тщательно.

Ну, идем мы на торфянку, и вы не поверите, находим среди ее холмов, у дерева, перевернутый велосипед Антона. Руль в торфе завяз по самую фару, а переднее колесо в сук уперлось так, что покрышка трещит. Наташка начинает кричать, у нее истерика, я же со смеха давлюсь

— Слышь, заткнись! — Витька удивленно оглядывается на меня, а глаза у него такие красные, с поволокой на белках, как у человека, который увидел нечто совершенно противоположное тому, что ожидал, — что смешного?

— Да вы на динамку посмотрите!

Все смотрят на динамку и сами начинают смеяться: на ней, как на крючке, висит кепка моего братца; и тут же сзади мы слышим его распевной голос:

— Мои дорогие… как же я по вам соскучился!..

Оборачиваемся, а он из-за горки выходит, физиономия довольная, и рукой нам махает.

Ну, мы могли бы после такой шуточки сильно на него обозлится, да где уж там, — больно непринужденно он себя вел. Но все же Наташка недели две с ним не разговаривала, и когда утром проходила по проезду с ведрами к роднику, а он улыбался ей из окна, — отворачивалась и смотрела в другую сторону. Но потом Антон и ее умаслил, помирился. Да, не могли мы на него обижаться, что и говорить! В конце концов, весело все это было».

— Ну а что же с этим зеленым домом? — спросила Таня. Всем уже стала интересна история, которую я рассказывал, — и Калядин, бывший до этого в отрубе от реальности и, вероятнее всего, прокручивавший в голове анализ собственного искусства, показал свое лицо из-под соломенной крыши, — а его-то в такие моменты трудно было чем-то прошибить.

— Вот я как раз и собираюсь перейти к нему…

«В известном смысле эта история позволила мне понять многие закономерности искусства. От чего же еще отталкивается творчество, формируется отношение к нему? И даже если кто-нибудь из вас по окончании моего повествования поймет, что слышал что-либо аналогичное, я прошу не забывать о контексте и поводе, по которому она была рассказана, ибо в нем-то и заключается главная соль.

Хотя ею Антон любил пугать все дачное население, но сначала-то рассказал он ее непосредственно мне. Мы тогда сидели на нашем участке у кроличьих клеток и раскапывали червей для рыбалки. Здесь я замечу одну очень важную вещь: мой брат никогда ни мне, ни остальным не навязывал своих историй. Будь это иначе, они не возымели бы такого эффекта. Первый шаг к ней должен был сделать будущий слушатель. Ну а потом, что называется, держись.

Зеленого дома я боялся, и от одного единственного взгляда на него у меня разыгрывалось воображение, но не случись помимо этого еще кое-чего, гораздо более важного, Антон вряд ли бы стал придавать своему новому сочинению тот смысл, который в результате оно имело.

Прошлой весной мать купила мне нечто вроде занимательной игры: в небольшой коробке сложено было два десятка картонок с изображением известных путешественников, (первооткрывателей и их последователей), а на задней стороне — краткая справка из четырех-пяти предложений; и можно было разрезать картонки на карточки и развивать память: мать показывает мне лицо путешественника, а я говорю, кто это, после чего стараюсь воспроизвести то, что написано сзади. Но больше всего меня тогда интересовали годы жизни путешественников, (я вообще, не обладая ни склонностями, ни способностями к математике, увлекался всякими цифрами: к примеру, мне нравилось брать свою мозаику и поочередно выкладывать на ней цифры от одного до нескольких тысяч, как на счетчике), вот это я запоминал быстрее всего, а поскольку вместо года рождения Афанасия Никитина на карточке зияло слово «Неизвестно», он сделался для меня не столько даже загадкой, сколько человеком, которому чего-то недостает, которого чем-то обделили. (Между прочим, моя болезненная страсть к совершенству еще долго принимала такие причудливо-детские формы: например, пять лет спустя, когда читал «Любимца» Кира Булычева, мне не нравилась подруга главного героя за то, что у нее недоставало пальца на руке, а когда увидел ее изображение на рисунках в книге, сразу понял, «насколько мы с художником друг друга понимаем», ведь он изобразил ее пятипалой и на левой, и на правой руке). Разумеется, я постарался помочь «бедному путешественнику» и приложить все усилия к восстановлению его незадачливо потерянного года рождения. Как я собирался это делать? Ну, в общем-то говоря, у меня не было ничего, кроме его изображения, его лица, поэтому я и решил максимально воспользоваться им в своих целях, определив возраст Никитина по размеру головы. Не сомневаясь, что на рисунке он изображен в последние годы своей жизни, я принялся выводить указательными пальцами круги, сначала меньше его головы раз в шесть; затем я все увеличивал их и увеличивал, накидывая с легкой руки десятилетие за десятилетием. В результате получилось шестьдесят два; обрадованный, я побежал к матери, чтобы попросить помочь мне вычесть это число из года смерти. (Думается, я мог бы сделать это и сам — бабушка научила меня читать и считать еще год назад, — но я ни в коем случае не хотел ошибиться, а положа руку на сердце, просто ленился). Мама спросила меня, что это я такое затеял, а когда я объяснил, посмеялась и ласково посоветовала «как следует выучить каждого путешественника».