По воспоминаниям Гуревич, иногда ей нравились отдельные произведения тех авторов, творчество которых она внутренне не принимала. Так было с текстами Сологуба — рассказом «Тени», романом «Тяжелые сны», которые печатались в «Северном вестнике». Любови Яковлевне казалось, что всех поэтов-«индивидуалистов» (Сологуба, Бальмонта, Александра Добролюбова) можно было разоружить, увидеть без защитной «брони», поговорив с ними с глазу на глаз. Она считала надуманными строки даже менее радикальных, чем Сологуб, модернистов. Так, при первом чтении у Гуревич «сорвалась душа» от строки «Люблю я себя, как Бога» из стихотворения Зинаиды Гиппиус. Совпадения же во взглядах с Сологубом у журнала в целом и у его издательницы заведомо могли быть только частичными.

Помимо художественных произведений, Федор Тетерников приносил в редакцию «Северного вестника» заметки, публикация которых также давала ему небольшую прибавку к жалованью. Под этими статейками Федор Кузьмич обычно подписывался инициалами псевдонима: «Ф. С.». Ему поручили рубрику «Наша общественная жизнь», и нелюдимый молодой литератор вынужден был посещать многолюдные собрания. Появился повод сравнить жизнь провинции и столицы. Как и в глуши, деятельные люди вынуждены были прилагать ради достижения своих целей слишком много усилий, и если бы можно было измерять не результат, а затраченные силы, русская общественная жизнь, по мнению Сологуба, была бы совсем не так бедна. Он посещал научные, педагогические, литературные общества, отчасти восполняя нехватку интеллектуальной среды, которую чувствовал в провинции. Публики на таких собраниях бывало немного: студенты, молодежь, учителя начальных городских училищ. На газетных репортеров смотрели враждебно, они стесняли ораторов и часто перевирали ход обсуждений. Сологубу казалось, что закрытость от прессы — признак незрелости общества, которое еще не умеет публично выражать свои мысли. Как опытный педагог он понимал, что главное в дискуссии — грамотный ведущий. Как демократ — считал, что не нужно много руководителей, нужно много обсуждающих. И в литературе, и в публицистике он не находил для себя запретных тем. К примеру, однажды посетил заседание петербургского юридического общества, посвященное убийствам. Убийцы уже были в его творчестве этого времени, а впоследствии их будет еще больше. Поэтому Сологуба особенно интересовало сочувственное отношение к убийцам, зарождающееся в публике при рассмотрении дела. В обществе считалось стыдным ходить в суд как на зрелище. «Странное отношение! Ведь до суда доходит в этих случаях то, что губит и отравляет многие жизни, и как бы ни была исключительна обстановка преступления, в условиях, предшествовавших ему, так много родного для каждого из нас», — писал «Ф. С.», знаток темных сторон сознания, в подробностях изучавший уголовную хронику и искавший в ней сюжеты для своей прозы. Он относился к суду как к театру, как к искусству, в котором никаких границ быть не может. Но так казалось в его время далеко не всем.

Редакция «Северного вестника» решилась опубликовать роман «Тяжелые сны», хотя и видела в нем серьезные недочеты. Переписку с автором[10] вела в основном Любовь Яковлевна. Женщины вообще легче, чем мужчины, поддерживали отношения с ранимым Сологубом. Гуревич обещала помогать писателю в распространении отдельного издания «Тяжелых снов», если он договорится с типографией, но в то же время считала роман затянутым. Убийство Мотовилова казалось ей случайным, стиль — не везде выдержанным. И действительно, эпизод убийства был автором недостаточно продуман, роман расползался. Отчасти вкус издательницы, отчасти цензурные условия повлияли на судьбу романа, печатные мытарства которого продолжались целых полтора года. Гуревич планировала без проблем провести через цензуру хотя бы первую часть «Тяжелых снов», поэтому просила автора перенести ближе к финалу спорные эпизоды. К ним относилась, например, сцена с предводителем дворянства Дубицким, который, демонстрируя гостю послушание своих детей, заставлял их по команде чихать, плакать и падать замертво. Эпизод, сам по себе весьма надуманный, кроме того, был слишком вольным с точки зрения цензуры.

В этом случае Сологуб был вынужден подчиниться требованиям редакции. Однако со временем его отношения с Волынским и Гуревич стали накаляться. Никогда не выносивший критики писатель был поставлен в полную зависимость от критических мнений. Ему казалось, что редакция чересчур осторожна. Гуревич приходилось оправдываться: «Мы никогда не проявляли излишней опасливости по отношению к обычным понятиям публики и по отношению к цензуре…» Таким образом только подчеркивалась неудовлетворенность редакции художественными достоинствами романа. Не по цензурным соображениям из журнального варианта текста были изъяты целые страницы, например, сцена, в которой Логин рассказывает Анне об убийстве Мотовилова, а она отпускает ему грех, говоря: «Ничто нас не разлучит. Я сердцем приросла к тебе». Подобную работу редакции с текстом автор считал по меньшей мере неделикатной и старался объяснить свой замысел: «Истина… дается даром и вдруг, как девичья любовь». Именно поэтому, как казалось писателю, ничто не может разрушить чувства Анны к Логину. Персонажи романа или одарены иммунитетом к пошлости, или нет — перехода из одного разряда в другой не существует, и после совершения убийства Логин, по мысли Сологуба, только приближается к истине, неведомой остальным.

Особенно коробило Гуревич от еще одной сцены объяснения Логина с Анной, в которой героиня дарит возлюбленному свою наготу, а он в ответ объявляет: «Мы на вершине. Какое счастье! И какая печаль!» То, что много раз потом называли манерностью Сологуба, было на самом деле особым способом изъясняться, свойственным только ему и его персонажам. В начале пути писателя это было сложно уловить, и Гуревич закономерно подгоняла стилистические опыты под общепринятый стандарт, объясняя автору: в сцене не чувствуется экстаза, в таком виде она погубила бы весь финал романа. Сологуб в конце концов не выдержал бесконечных переделок: «Хорош или плох роман, это уже от размера моих способностей зависит, но я работал над ним не как наемник, а потому и подчинение мое чужим мнениям не может быть беспредельным». В последующих изданиях он восстановил раннюю редакцию, убрав навязчивые правки «Северного вестника».

Тем не менее это был наиболее эстетически близкий Сологубу журнал, и, посылая в редакцию рассказ «Червяк», писатель не заботился о денежном вознаграждении, а просил лишь о чести публикации на страницах издания. Конечно же, отношения с редакцией у Сологуба оставались настороженными. Стихотворение «Качели» журнал не принял к печати, а позже Волынский в критическом отзыве о сборнике поэта похвалил это же самое стихотворение. В письмах к Гуревич Сологуб описывает несколько подобных ситуаций, удивляясь непоследовательности вкуса Волынского.

В конце 1896 года Аким Волынский опубликовал в «Северном вестнике» критическую статью о символизме и декадентстве, в которой резко разграничил их и уничижительно отозвался о творчестве Сологуба. К обозрению прилагалось письмо Зинаиды Гиппиус, подписанное псевдонимом «Л. Денисов». В письме отмечалось, что постоянными насмешками символизм обязан неосторожному смешению его с декадентством. Говорилось и о светлом спокойствии символизма в противовес болезненно слабому декадентству. Для ранимого Сологуба это была двойная обида. Ценя Зинаиду Николаевну, поэт всё же считал, что она настраивала своего близкого друга Волынского против его творчества, показывала ему недостатки прозы Сологуба — сам критик, на взгляд Сологуба, при своих скромных способностях не способен был сделать таких выводов.

Правда, уже летом следующего года, когда в наибольшей степени обострились ревнивые отношения Мережковского и Волынского, Гиппиус уверяла Сологуба, что порвала отношения с «Северным вестником» и его редактором по тем же причинам, по каким разошелся с журналом Федор Кузьмич. «Не нами с вами это заведено, не нами и кончится. Покоримся и отойдем», — убеждала она Сологуба. Действительно, начало сотрудничества Мережковских с Волынским как редактором очень напоминало историю отношений «Северного вестника» с Сологубом: Волынскому не хватало такта и аккуратности в обращении с авторами и их рукописями. Однако позже общение Мережковских с Волынским осложнилось куда более личными мотивами, образовался любовный треугольник, который на протяжении долгого времени сказывался на их литературной жизни. В истории русской литературы гораздо более известен другой треугольник, который составили Гиппиус, ее супруг и Дмитрий Философов. Однако Зинаида Николаевна всегда была кокетлива, и законный брак не помешал ее роману с ведущим критиком «Северного вестника».