Имя Федора Сологуба осталось в истории русской литературы благодаря главной теме и мысли этого писателя — о смерти-утешительнице, отдаться которой сладко любому, кто познает грубую жизнь. Смерть и безумие ходят в его произведениях по пятам за детьми и взрослыми, красавцами и уродами. Эта пугающая, запретная тема создавала особенный ажиотаж вокруг его творчества. Корпус сологубовских текстов столь полон людских смертей, что эта перенасыщенность порождает обратный эффект: постепенно читатель к ним привыкает, и сологубовская Смерть превращается в картонное пугало. Такой ее увидел, например, Андрей Белый, автор критической статьи о Сологубе «Далай-лама из Сапожка».

Гораздо страшнее следить за развитием главной сологубовской темы, рассматривая его биографию. Сологуб вошел в литературу в весьма зрелом возрасте, и современники часто писали о том, что он словно бы никогда не был молодым и казался олицетворением вечного седого колдовства. Вероятнее иное: в душе он слишком долго оставался ребенком, воспринимая страшные сказки о смерти как способ подстегнуть свое воображение, и без того очень чуткое.

Еще никому не удавалось постоянно жить рядом со смертью. Наше восприятие смерти — может быть, лучший пример для иллюстрации «остранения» по Шкловскому[1]. Будучи самым распространенным и обыденным явлением, она периодически поражает нас своей близостью. Ее невозможно «узнать», с ней нельзя свыкнуться — можно лишь каждый раз, сталкиваясь с ней вплотную, удивляться ей, как увиденной впервые.

Сологуб, казалось бы, затер свою Смерть до дыр. Но тут-то и обнаруживается огромный разрыв между фантазией и реальностью, по выражению писателя — «творимой легендой» и «дебелой бабищей»-жизнью. И когда Сологуб столкнулся с собственной смертью лицом к лицу, он не смог встретить ее так легко, как готовился многие годы.

Конечно, это вовсе не обесценивает его творчества. Каждый творческий акт его был прекрасным сном, забиравшим поэта из оков жизни. Но одновременно он был и обманом себя, как неразделенная любовь мещанской девушки Шани в его романе «Слаще яда». Творчество Сологуба было совершенно необычно для степенной и благообразной русской литературы. Но и жизнь его оказалась по этой причине драматична. Это путь человека, многие годы призывавшего смерть, это полужизнь, породившая плоды абсолютно вынесенные из реальности, литературу иных миров. Как писал Георгий Адамович, стихи Сологуба — будто «не человеком писанные, а каким-то случайно к нам залетевшим неведомым существом»…

«Вот уж биографии моей никто не напишет», — злорадно говаривал Сологуб, стараясь последовательно скрывать эпизоды собственной жизни. Но вот она — эта биография, которой не должно было быть. Сведений о жизни писателя известно относительно мало: он почти не оставил дневниковых или мемуарных записей, в переписке был немногословен и эмоционально скуп. Некоторые факты вышли на поверхность после смерти Сологуба, многое было реконструировано исследователями. Не стоит считать, что ученые грубо нарушили волю автора. Большое количество фактов свидетельствует о том, что этот самовлюбленный поэт и любитель парадоксов одобрил бы кропотливую работу над его биографией.

Не раз Сологуб эпатажно отказывался предоставлять о себе подробные сведения в печати. После гибели жены, почувствовав неизбежность собственной смерти, он стал сжигать или выбрасывать автобиографические материалы, в том числе некоторые стихотворения, фотографии учеников, сделанные им самим, начало автобиографии. Можно было бы принять на веру, что писатель-декадент желал остаться в ином, фантастическом мире, выдуманном им самим, а земной его путь никому не должен быть известен. Но зачем же тогда было составлять и сохранять подробную опись всего уничтоженного, зачем интриговать будущих читателей?

Что бы мы ни узнавали о Сологубе, часто хочется понять, какие поступки он совершал из позерства, а что было органически заложено в особенном строе его души. «Маньяк, садист, болезненный, изуродованный талант с психопатическим уклоном» — вот краткий перечень критических отзывов о Сологубе, составленный в горькую минуту женой поэта Анастасией Чеботаревской. Вячеслав Иванов и Андрей Белый хотели «зачураться» от колдовских чар Сологуба. Максим Горький в саркастическом фельетоне вывел писателя под именем Смертяшкина. В сборниках Сологуба подряд один за другим следуют рассказы и стихи о смерти. Герои большинства его романов — убийцы, темные тона присутствуют во всем строе его художественного мира. И этот же человек, выступая в печати под псевдонимом, 25 лет увлеченно проработал учителем. Что же, он — садист и сладострастник? или талантливый педагог и редкой доброты и мягкости человек?

Первое впечатление от творческой личности Сологуба, которое складывается по воспоминаниям о нем современников: он притворяется, вошел в роль декадента и не может из нее выйти. Так, последняя и неразделенная любовь поэта Елена Данько считала, что декадентство в его поведении — деланое. Но разве мог бы позер создать нефальшивую поэзию? С погружением глубже, после чтения его собственных писем и воспоминаний близких людей, наступает страх и подчинение его манере. Затем следует удивление от всамделишности его жизнетворческого образа и от той дистанции, которую он смог установить между собой и окружающими.

Некая игра в литературной стратегии Сологуба, конечно, присутствовала, накладываясь на особенности его психики, и в том числе обыгрывал он вопрос о собственном жизнеописании. Временами Сологуб смягчал свое отношение к биографиям, например — в разговоре-интервью с Аяксом (Александром Измайловым), которому писатель доверял: «Я не говорю, что моя жизнь была бы никому не интересна. Она могла бы быть интересной, но для этого надо написать о ней много и подробно». Материала для такой биографии достаточно в архивах писателя, в последние годы попало в печать большое количество ранее неопубликованных сведений о Сологубе, в том числе садомазохистских и откровенно шокирующих. Работавшая с архивом Сологуба М. М. Павлова систематизировала и опубликовала множество материалов о писателе. Обширная часть этих материалов вошла в ее книгу «Писатель-инспектор: Федор Сологуб и Ф. К. Тетерников», охватывающую ранние годы Сологуба и его творчество вплоть до выхода романа «Мелкий бес» включительно. Биографии Сологуба посвящены архивные публикации А. В. Лаврова, Т. В. Мисникевич и других ученых. Сведения о жизни писателя содержатся в книге «Неизданный Федор Сологуб». Теперь задача биографа — бережно и тактично осмыслить все эти неоднозначные факты, дополнив их новыми архивными изысканиями, касающимися не только творческой биографии писателя, но и его быта, эпохи и окружения. Орфография и пунктуация в цитатах из архивных материалов приведены в соответствие с современной нормой. Список использованных единиц хранения из архивов ИРЛИ (Санкт-Петербург) и РГАЛИ (Москва) приведен в разделе «Библиография», использование уже существующих архивных публикаций оговаривается в сносках.

Как признался однажды Федор Сологуб, его первое детское воспоминание было страшным. Оно соединяло в себе боль, смерть и… ощущение полета. В грудном возрасте спеленутого Федю положили на верхнюю полку этажерки, а он с нее скатился на пол. Позже Федор Кузьмич уверял, что не по рассказам старших помнит этот эпизод, а запечатлел в памяти зрительный образ: перед глазами пролетали резные столбики этажерки, которые тогда показались ему огромными столбами, колоннами[2]. Теперь уже никто не скажет точно, действительно ли таким было первое запомнившееся ему впечатление, память ли в зрелом возрасте предложила писателю тот эпизод, который подходил к его мрачной литературной маске, или это была просто фантазия сродни его страшным рассказам о детях. Этот полет напоминает читателям Сологуба о судьбе мальчика Мити из рассказа «Утешение», которого манила идея выкинуться в окно, увидеть весь мир летящим мимо, к чертям. Другие герои-дети у Сологуба без сожаления топятся, сходят с ума, задыхаются… Дети Сологуба — зачастую как будто не совсем люди, а какие-то непонятные звереныши. Однажды у Сологуба вырвалось и потом повторялось слово-неологизм: «смертёныши». Мимоходом его использовал Андрей Белый в романе «Петербург», но таких героев больше нет и не могло быть нигде, кроме сологубовского мира. Поэтому и название им необходимо было дать особенное, как и знаменитой «недотыкомке» — серому комочку, бытовому черту, искушавшему одного только этого писателя.