— Идем, я расскажу тебе немного об истории этой синагоги.

Он взял Мышонка под руку и вывел его на передний двор: здесь, сказал он, похоронен Голем. Объяснил, что Голем — великан, созданный из глины каббалистом равви Левом, чтобы защитить пражских евреев от антисемитов, но он восстал против своего создателя, был уничтожен и сейчас покоится здесь. Потом рассказал еще несколько историй и замолчал, видимо, ожидая чаевых.

У Беньямина денег было в обрез. Но вдруг старик поможет? И Мышонок вынул из кармана и протянул ему несколько монет. Смотритель пересчитал их, не слишком довольный — явно привык к более щедрым экскурсантам, — спрятал и спросил, чем еще может быть полезен гостю. Спросил, конечно, для проформы, но Мышонок решил использовать любой шанс. Да, ему нужна помощь: он ищет писателей-евреев (он не рискнул добавить «левых взглядов»). Не мог бы смотритель подсказать ему кого-нибудь?

— Писателей-евреев? — с любопытством переспросил старик. — Зачем тебе писатели-евреи?

— Я сам писатель, — солгал Мышонок. — Хочу обменяться с ними некоторыми соображениями.

— Хм… — старик задумался. — Писатели-евреи здесь в Праге… Я мало кого знаю. Сам понимаешь, эта публика не очень-то любит заглядывать в синагогу. Но двое заходят иногда. Двое друзей. Один — Макс Брод, обходительный такой. Другой — Франц Кафка. Довольно странный тип…

Странный. В сердце Мышонка затеплилась надежда.

— Странный? Почему вы назвали его странным?

— По разным причинам, — ответил шамес, который явно был не прочь перемыть чужие кости. — Замкнутый молодой человек, говорит мало. В семье у него проблемы: не ладит с отцом. Отец — богатый коммерсант, но человек довольно неотесанный. В общем, Кафка этот бунтует против него.

Бунтует. Вот это интересно. Вдруг он не просто бунтарь, а революционер? Да нет, наверняка он не просто бунтарь, а революционер. Только непримиримый способен изменить общество, только тот, кто не может принять его таким, как есть, только тот, кто не чувствует себя вполне удовлетворенным. И еще фамилия… Кафка — чем не фамилия для революционера? Это повторяющееся К казалось признаком решительности, упорства. Как два Т в фамилии Trotski. И там ведь тоже было это К. Все это, конечно, не более чем впечатления, но что ж еще оставалось, кроме как довериться впечатлениям?

— Где бы я мог встретиться с этим Францем Кафкой?

— Где он живет, я точно не знаю. Но слышал, что у него есть нечто вроде кабинета в старом городе. В древнем таком домишке. На улице Алхимиков, что позади замка в Градчанах.

Улица Алхимиков позади замка? Странное место для писателя-коммуниста, подумал Мышонок. Насколько он помнил, алхимики — это такие типы, которые мечтали научиться превращать всякие металлы в золото, спекулянты, словом, да еще и из худших, из тех, кто смешивает магию со спекуляцией, капитализм с мракобесием. И зачем жить рядом с замком, с этим прошлым или нынешним оплотом знати, символом неравенства?

А может быть, так и задумано? Может, в этом есть особый смысл? Может, название улицы и вид на замок для того и служат Кафке, чтобы усиливать кипение его возмущенного разума, ведь без возмущения революция невозможна.

— Ты мне тоже кажешься бунтарем, — сказал старик, словно заглядывая в самую душу Мышонка.

— Я? — Мышонок тщетно пытался скрыть смущение. — Я, самый смирный человек на свете, похож на бунтаря? Что за ерунда. Как это пришло вам в голову?

Старик улыбнулся:

— Жизнь, дружок, жизнь научила меня разбираться в людях. А ты врать не умеешь, — он подошел поближе, понизил голос. — Ты, парень, меня не обманешь. Никакой ты не писатель. Ты ввязался в скверную историю. Не знаю, в какую, но дам тебе совет: возвращайся в свое местечко и забудь о том, что привело тебя сюда. Знаешь историю о раввине, который приехал в Прагу искать сокровище?

Мышонок этой истории не знал, и старик рассказал ее. Один раввин из польского местечка увидел во сне, будто в Праге у одного из мостов зарыт клад. Сон был такой яркий, что раввин принял его за вещий. И вот он простился с семьей и отправился в Прагу. Приехал, разыскал мост, который ему приснился, и начал копать. Подошел сторож, спросил, что это он делает. Не назвавшись, раввин рассказал ему сон. Сторож рассмеялся: «Сон! Кто верит в сны? Мне вот сегодня приснилось, что под печкой в доме одного раввина из Польши зарыт клад. Представляешь, ерунда какая!» Раввин вернулся домой, стал копать под печкой, так и есть: клад!

Старик помолчал и добавил:

— Ты приехал сюда как раз для этого. Для того чтобы я сказал тебе: вернись домой, там ты найдешь ответ на все свои вопросы. Что я сейчас и делаю. Вернись домой, парень, слушай, что тебе советуют родители. Душевный покой — вот сокровище, бесценное сокровище, поверь.

Он снова помолчал.

— Ты уедешь?

— Нет, — сухо отчеканил Мышонок.

Старик вздохнул.

— Я так и знал, что ты не послушаешь моего совета. В этом ты похож на Кафку. Когда я рассказал ему историю Голема, то предупредил его: не следует создавать того, над чем у нас нет власти. А литература именно такая вещь: мы над ней не властны. Начинаешь писать, сочинять и сам не знаешь, куда тебя занесет. И вообще, зачем писать еще какие-то книги? Все самое важное есть в Торе. Тора…

— А Кафка что? — перебил Мышонок. — Что он сказал?

— Ничего. Ничего он не сказал. Что ему до меня? Я для него — старый дурак, рассказывающий всякие глупости в надежде на чаевые. Да только этот старый дурак знает побольше вашего, учтите, молодежь.

Он опять замолчал, и вид у него был явно обиженный. Потом с недовольным видом обратился опять к Мышонку:

— Кстати о сокровищах и о чаевых, ты мог бы добавить чего-нибудь мне на чай. Я на тебя потратил больше времени, чем на любого другого посетителя.

Этого Мышонок не ожидал. Но отказать у него не хватило духу. Он вытащил из кармана монетку. Старик уставился на нее с видом оскорбленного достоинства.

— И всего-то? После всех объяснений, советов?

Мышонок объяснил, что он беден, что на поездку ему едва хватило и что надо экономить то малое, что у него с собой есть.

— Вечно одна и та же песня, — произнес с кислым видом старик. — Денег у вас нет, кризис у вас, война… А я отдувайся. Но так мне и надо. Так мне и надо, дураку. Не хотел учиться, предпочел стать шамесом в этой синагоге. И знаешь, почему? Потому что всегда любил это место, любил рассказывать истории о Големе. Но истории дело не денежное. Люди слушают, слушают, а когда приходит время раскошеливаться, кроме извинений ничего не дождешься. Ты слышал о таком Фрейде?

Мышонок Фрейда не знал.

— Он слушает, слушает, рассказывает, рассказывает. Прямо как я. Но хорошо за это берет. Он, правда, доктор, а я — неуч. Но знай я себе цену, был бы уже богат. А ты как думаешь?

— Нет, я так не думаю, — раздраженно отрезал Мышонок. — И еще я не думаю, что деньги так уж важны.

Стоило ему начать, он уже не смог остановиться. Выступил, как на митинге: он, мол, не понимает тех, кто жаждет наживы в наше время, когда растет неравенство, когда богатым осталось наслаждаться считанные дни. Когда он опомнился, было поздно. Старик смотрел на него нахмурившись:

— То-то я сразу подумал, что дело не чисто, — сказал он. — Ты, должно быть, из тех сумасшедших революционеров, которые тут бродят повсюду. Вроде Гаврилы Принципа, который застрелил эрцгерцога и начал эту проклятую войну. Одного не понимаю: что тебе в синагоге-то надо? Тут тебе не сумасшедший дом. Шел бы ты отсюда.

Придя в себя, Мышонок понял, какую глупость сморозил. Зачем было спорить с безобидным стариком, который к тому же мог быть хоть немного, но полезен? С вымученной улыбкой он попросил прощения: после долгого пути он так устал, так нервничает… Так что пусть шамес простит его.

— Простить-то я прощу, мне ничего не стоит, — сказал смотритель. — Но если хочешь совета, сдерживайся. Лишнего не болтай. В ссоры не лезь.

Мышонок попрощался и вышел. На улице спросил у какой-то старой еврейки, как найти улицу Алхимиков. Радуясь, что кто-то обратился к ней на идише — тут в Праге евреи уже позабыли свой язык, — она проводила его прямо туда.