Мой прадедушка, отец Мышонка, был портным. Хорошим портным, но того, что он зарабатывал, едва хватало на семью: если бы не несколько состоятельных русских клиентов, и вовсе бы голодать пришлось. Прадед надеялся, что дети выберут профессии более денежные. Из Беньямина, считал он, вышел бы прекрасный раввин. Выбор вполне разумный — раввины были людьми уважаемыми и даже в самые тяжелые времена на прокорм себе зарабатывали — и не безосновательный: мальчишка любил читать, умом был не обижен. Оставалось только завершить религиозное образование.

Но Беньямин раввином быть не желал. И если даже когда-то и подумывал об этом, решение было не его, а отцовское, и он, естественно, отметал его с порога. Мышонок был строптив, ссорился буквально со всеми: с родителями, с соседями. Ростом не вышел, зато гонору до небес, вздыхала мать, которой никак не удавалось вразумить сына.

Со временем бунтарство Мышонка обрело конкретную цель: он все чаще сталкивался с несправедливостью, которую терпели в окружающем его мире не одни евреи. В том, 1916-м, году Россию раздирали социальные, политические, этнические противоречия, нищета и бесправие народа достигли в стране немыслимых масштабов. Революция, твердили все, — вопрос времени, коммунисты готовились взять власть.

До Черновицкого эти вести дошли не сразу, но дошли и тут же отозвались самым непосредственным образом. В местечке была группа юных идеалистов, собиравшихся тайком и обсуждавших труды Маркса и Энгельса. Руководил группой Ёся, сын резника.

Мышонок был Ёсин друг. Нет, не так: Мышонок боготворил Ёсю. Высокий черноглазый красавец с густой шевелюрой был для него идеалом. Слушал его Мышонок с замиранием сердца, впитывая каждое слово. Ёся говорил о лучшем мире, о мире без богатых и бедных, без угнетателей и угнетенных. О мире без войн и несправедливости. О мире, где никого не будут преследовать, где евреи получат равные со всеми права.

Когда Мышонку исполнилось девятнадцать лет, Ёся подарил ему «Коммунистический манифест» на идише. Стоит ли говорить, что текст этот стал для Беньямина тем же, чем Тора для верующего. Он читал его ежедневно, мог цитировать наизусть. И делал это при всем честном народе: на базаре, даже в синагоге, повторяя, что классовая борьба — единственная форма социального прогресса. Надо, чтобы кровь пролилась, вещал он, только тогда в мире воцарится социальная справедливость.

Некоторых его энтузиазм забавлял. Отца — нет. Мысль о революции пугала бедного портного: молчи, молчи! Полиция тебя услышит, узнаешь, где раки зимуют! Ривка, мать Мышонка, женщина смелая, но весьма скептически настроенная, не принимала революционные настроения сына всерьез. Болтать он горазд, утверждала она, да только все из пустого в порожнее. Ей казалось, что Мышонок и мухи не обидит, куда уж ему участвовать в кровавом перевороте! И это ее нисколько не огорчало: ей вовсе не хотелось, чтобы сын влип в историю.

Ёся и его команда не состояли ни в какой политической партии. Что было объяснимо, если вспомнить, в какой глуши они жили. Объяснимо, но обидно. Ёся жаждал наладить связь с коммунистами. Ему хотелось превратить группу в действующую ячейку, готовую участвовать в революции, которая, как он был уверен, вот-вот вспыхнет. И главной путеводной звездой был для него образ Троцкого.

Ёся знал о Троцком все. Знал, что его настоящее имя — Лев Давыдович Бронштейн, что учился он в Одессе — выходит, совсем рядом, — что был связан с Лениным, что писал статьи и книги. Ёся никогда не видел Троцкого, ведь тот уже несколько лет жил в изгнании, но мечтал когда-нибудь с ним встретиться. На самом деле он спал и видел, как бы стать соратником великого лидера.

Мышонок спал и видел то же самое. Да, он тоже хотел стать коммунистом, он тоже хотел сражаться бок о бок с Троцким в том последнем и решительном бою, о котором написано в гимне «Интернационал» (друзья знали только слова этой песни: они ее никогда не слышали, так что музыку приходилось домысливать самим), в бою за будущее человечества. Имя Троцкого к тому времени уже стало легендарным везде, включая Черновицкое. Все знали, что это вождь революционеров и что он собирается свергнуть правительство. Одних это пугало, других, наоборот, обнадеживало («Если дело с революцией выгорит, Троцкий неплохо устроится»). Для Мышонка речь шла совершенно не об этом. Речь шла о Революции с большой буквы Р, речь шла о том, чтобы изменить мир. И Мышонок мечтал оказаться в авангарде этого процесса. Он делился своими мечтами с Ёсей, который, однако, выслушивал его излияния с подозрительной сдержанностью. Не знаю, созрел ли ты для этого, говорил он.

Созрел ли? А что это значит? Мышонок считал себя достаточно взрослым, чтобы участвовать в революции; к тому же скоро царское правительство должно было призвать его на воинскую службу, и перспектива эта вызывала у Мышонка отвращение. Лучше умереть, чем служить ненавистному режиму. Слова, слова, ронял Ёся и добавлял: мало говорить, товарищ, надо действовать. Как действовать, спрашивал Мышонок. Увидишь, загадочно изрекал Ёся.

В один прекрасный день он исчез. Пропал, никого не предупредив. Родители ударились в панику, односельчане не знали, что и думать. Боялись, что его похитили бандиты и — мало ли, — может, и убили. В те суровые времена такое случалось нередко. Мышонок между тем был уверен, что таинственное исчезновение Ёси как-то связано с делом революции.

Так и оказалось. Ёся вернулся две недели спустя. Родителям что-то наплел, сказал, что ездил в соседнее местечко в гости к друзьям, но, когда Мышонок приступил к нему с настойчивыми расспросами, не смог сдержаться и признался, сверкая глазами и с дрожью в голосе:

— Я был у Троцкого.

Первой реакцией Мышонка было изумление. Потом изумление сменилось завистью, безграничной, пожирающей завистью, завистью, от которой он впал в тоску и которую не смог скрыть. С болью в сердце слушал он рассказ своего друга, рассказ о настоящей одиссее. Ёся все задумал сам, ни с кем не посоветовавшись. Он отправился к Троцкому в Париж, в сам Париж, в Город Света, подмостки, на которых разворачивалась драма Революции 1789 года, в город, повидавший столько славных сражений, в центр интеллектуальной жизни Европы. Троцкий, изгнанник, преследуемый полицией нескольких европейских стран, приехал туда в поисках единомышленников. Ёся, зная об этом, отправился в Одессу, где пробрался — тайком, конечно, — на корабль, идущий в Марсель; в Марселе сел на поезд до Парижа. Там наконец, с помощью одного родственника, он нашел Троцкого, который принял его в маленькой квартирке в одном из предместий, где устроил себе штаб. Ёся, волнуясь, поведал о впечатлении, которое произвел на него Троцкий: маленький, худощавый, растрепанный, с бородкой и пронизывающим взором:

— Он спросил, чего я хочу, я ответил: товарищ Троцкий, я вами восхищаюсь, я прочел все, что вы написали, хочу быть коммунистом, бороться вместе с вами.

— А он?

— Он меня выслушал и ничего не сказал. Смотрел несколько минут молча. А потом задал очень странный вопрос. Спросил, почему бы мне не стать раввином: хорошая, мол, профессия, как раз для тех, кто любит читать, учиться…

— Как это? — Мышонок ничего не понимал. Великий революционер предлагал Ёсе стать раввином? Ёся покровительственно улыбнулся.

— На самом деле он меня испытывал, проверял, насколько я предан революции. И я испытание выдержал. Я ответил, что религия — опиум для народа, что мой долг бороться за освобождение трудящихся, что я за революцию, которую он вместе с Лениным готовит. Ему мой ответ понравился, но он сказал, что слов — мало, надо оценить, каков я в деле. Мне только этого и надо, сказал я, дайте задание, товарищ Троцкий, и я его выполню, даже ценой жизни, если придется.

Он на секунду умолк. Потом поднял на Мышонка полные слез глаза.

— И он дал мне задание, Беньямин. Троцкий дал мне особое задание. Далеко отсюда — в Праге. Если у меня все получится, меня примут в Партию. Он обещал. Думаю, я даже займу важный пост.