Борко надел фуражку, привычно, по-военному прикинув, на месте ли кокарда, и, как всегда, покидая кабинет, взглянул на маленький, покрытый стеклом столик. Столик не был приставлен в торец к большому, как в кабинетах высокого начальства. Борко нравилось, чтобы попроще, да и не смог он привыкнуть проводить совещание сидя, все похаживал по кабинету. К этому привыкли.

Привычной стала и бумага, легко читавшаяся под стеклом, — столик в любое время был обдуманно освещен. Свои прочли не по разу, всему суждено примелькаться, но, впервые приходя к начальнику школы, люди непременно задерживали внимание на бумаге.

Небольшой плакат «Памятка-правила» был вывешен в приемной Ленина в Совнаркоме в первые годы советской власти. В памятке значилось:

Плакат этот где-то разыскала, как она честно созналась, похитила и подарила Ивану Федотовичу Ирина.

Никита приехал в Москву, сдав постельные принадлежности и не пообедав, голодный, бодрый и заинтригованный. Возле вокзала у толстой носатой хозяйки будки-ларька с обувной фурнитурой счистил с туфель — черных, кожаных, неприметных — густую сельскую пыль и явился, как было велено: прямо на третий этаж к полковнику Булахову.

В кабинет к Вадиму он не зашел, зная, что брат в области, — звонил однажды Маринке, она сказала. А Вадим и Корнеев ждали его у Булахова. О Булахове Никита много слышал, можно считать, знал его, а потому и чувствовал себя сейчас просто и позволил себе улыбнуться и покивать приветственно Вадиму, по брату он соскучился. Чуть ли не месяц они не виделись.

Вадим ответил ему кивком. Но вместе с тем Никита сразу ощутил, что все трое смотрят на него как-то испытующе. Так иногда смотрят на человека, от которого либо выходки ждут, либо новость предполагают услышать.

Естественно, Никита не позволил себе ответить вопрошающим взглядом. Он просто доложился и ждал.

Всем троим, неизмеримо старшим по опыту, а не только по званию, было понятно, что молодой лейтенант сам любуется сейчас собственной выдержкой и несуетливостью.

— Ну, так, — сказал Булахов, тем самым снимая обязательность уставных норм обращения. — Садитесь, Лобачев. И вы, Вадим Иванович, Михаил Сергеич, давайте поближе.

Не по уставу, да. Но брат и Корнеев здесь заслуженные, испытанные, свои. Никита второй раз в этом кабинете. Ну, ничего. Заслужит и он имя и отчество.

Вадим коротко, но исчерпывающе доложил фабулу колосовского дела.

— Значит, вы, Лобачев, днями вылетаете на Черное море. Подробно вас сегодня проинструктируют. Не только сегодня. Вероятней всего, у вас еще будет дней пять или шесть. Я знаю, что вы владеете гитарой. Насколько знакомы вы с фотоделом?

Сколь ни напрягся внутренне Никита после первых слов Булахова, его позабавил оборот «владеете гитарой», — об оружии так говорят. Само ощущение, хоть и короткое, смешного сняло напряжение. Дальше он слушал с интересом, пожалуй, нарастающим, но — по-деловому, как если бы ему просто давалось задание по соседнему участку.

— Простые, дешевые аппараты я знаю. Снять я сумею, с проявлением, с печатанием — хуже.

— На юге проявителей на каждом шагу. Главное — самой техникой съемки вы должны владеть, это ваше хобби. И аппарат у вас не из дешевых. Вот эти фотографии делали вы. Это ваша коллекция.

Булахов вынул из приготовленного большого конверта и ловким движением, как колоду карт, разметнул на столе перед Никитой крупные, двенадцать на двенадцать, фотографии.

«Ни себе чего!» — мысленно присвистнул Никита, проглядывая снимки и невольно вспомнив при этом недоброй памяти «Плейбой».

— С девицами осложнений быть не может. Одна в заключении, вторая на свободе, адрес известен, бывать вы там могли. Не обязательно, чтобы все без исключения фотографии были сделаны лично вами. Могли и прикупить. Вы коллекционируете, но при удобном случае за хорошие деньги и приторговываете.

— Но обязательно, чтобы большая часть фотографий была сделана аппаратом, который у меня будет.

Фраза прозвучала как замаскированное под вопрос утверждение. Никита постеснялся сказать определенней.

— Хорошо, — одобрил Булахов. Кивнул и еще раз добавил: — Хорошо!

Глянул коротко на Вадима, на Корнеева. Булахов был доволен. Он всегда стремился к тому, чтоб человеком двигала задача, а не приказ. С этой минуты не лейтенанта инструктировали, а совещались вчетвером.

— Документы готовы, — сказал Корнеев. — Обшарпать только надо. Имя тебе оставили.

Никита понял. Все-таки опасаются, что не вживется. Ну что ж, спасибо, времени и правда мало. Но он позволил себе заметить, что в сельских местностях, да и в небольших городах у людей молодых это имя — редкость. Оно все больше в отчествах.

— Нет, нет, — пояснил Булахов. — Вы из интеллигентной семьи, у вас мать — учительница, поклонница Толстого. Теперь как быть с динамиком? Везет он с собой динамик или там думает купить, в оркестре призанять, на худой конец?

— С динамиком возня, а я все-таки любитель, дилетант, первый раз еду. Можно денег взять. Немного. Может быть, Громов согласится, поможет.

— Ты только не суетись, — втолковывал Корнеев. — Главное дело — не суетись, не дави на него, не торопи.

— Но вообще-то это неплохо, если он у Громова одолжится, — размышлял Булахов. — Вы как к этому, Вадим Иванович?

Вадим внимательно всех слушал, меньше всех говорил, однако ему нравилось, как ведет себя Никита, нравились его не частые, но к месту соображения, и хотя операция только зачиналась, на душе у него с каждой минутой становилось все спокойнее.

— Я бы на твоем месте не стал навязывать Громову хлопоты с динамиком, — сказал Вадим. — Он может подумать, что ты неприспособленный рохля. Попробовать деньжат призанять — можно. Но опять-таки Михаил Сергеич прав: не спеши, не торопи! Дай им с тобой осмотреться.

«Не», «не» — Вадим подчеркивал отрицания, но он обращался к брату на равных, и в Никите тоненько, никому не слышно запела душа.

— Значит, помните. Любовь к тряпкам, страстная погоня за шмотками, барахолка, спекулянты. Отсюда — базар. Может, дать ему что-нибудь с собой на продажу, а? — обратился Булахов к Вадиму и Корнееву.

— А деньги у меня откуда? — памятуя мать-учительницу, поклонницу Толстого, запротестовал Никита. — А как насчет стипендии? И вообще, как я учусь? По-моему, за вычетом вот этого, — он щелкнул по голому пупку девицы на фото, — я учусь хорошо. Мне же действительно нужна стипендия.

— Ну и получай ты свою стипендию, — успокоил его Корнеев. — Учишься ты, между прочим, в своем же институте, только на очном, так что тебе и книги в руки. А насчет барахла, товарищ полковник, так что же ему дать такого, чего бы на базаре в Сочи не было? Денег-то у него действительно не навалом.

— Но он же ушлый, — вступился Вадим. — Он ушлый, видный парень, из литературы может ввернуть. Нет, у него вполне могут быть ходы к продавщицам.

— Эй, Лобач! — вдруг обрадованно перебил его Корнеев. — Давай дадим ему Мандельштама, которого у Кнутова отобрали? Он его купил, он его и перепродаст! Вот тебе и динамик!

— Ну сколько дадут ему за того Мандельштама? — спросил Корнеев. Предложение не показалось ему серьезным.

— Сколько? Забыл ты! По номиналу рубль сорок семь, а продавал его Кнутов за шестьдесят рублей!

— Подработайте этот вариант, — сказал Булахов. — Мне кажется, тут есть смысл. Только вы, — обратился он к Никите, — Мандельштама не читайте. Вы именно его не читайте, чтоб в голову не пришло, что книга, скажем, мамина. Только предмет купли-продажи, ясно?

— Хоть и прочту, так не ввяжусь же в дискуссию, — уверенно возразил Никита.

— Ты не бери на себя больше, чем надо, — сказал Вадим, и фраза эта прозвучала чуть строже. — Тебе и так мало не будет.

Он сделал замечание сам, чтоб не сделали другие, Булахов понял.