Вадим посмотрел на часы. Договорились, что он едет в Солнечногорск, Корнеев занимается всем необходимым к отъезду младшего Лобачева. Из Солнечногорска Вадим докладывает о результатах и, скорее всего, возвращается в Колосовск. Фото Громова предъявить Завариной для опознания. Установить дополнительно связи Шитова. В случае возвращения из Ленинграда попытаться увидеть его естественно, не вызывая к себе. Вне зависимости от результатов встречи Лобачева с Кнутовым из Москвы направить запрос в места заключения, где отбывал последний срок Громов.
Лобачев и Корнеев вышли первыми. Новинский встал, настежь распахнул окно, чего обычно не делал, потому что в солнечные дни кабинет его был прохладнее улицы. Но сейчас здесь было накурено, а он, один из немногих в управлении, не курил.
— Напомнили бы, Всеволод Васильевич, — упрекнул не Новинского, а себя Булахов. Он тоже свою лепту дыма внес.
— Ну как напомнишь? — сказал Новинский. — Без малого полтора часа. Защемит покурить, отвлекать будет. А Вадим Иванович все-таки молодец. Кроме него, никто не взялся бы предложить этого парня. Подыскали бы какого-нибудь не родственника. Но уж вы там с Бабаяном досконально все, Александр Евгеньевич… И, знаете, я бы все-таки имя ему не менял. Как ни кинь, первый, как говорится, выход на публику, а вживаться некогда. На гитаре он действительно хорошо играет?
— Хорошо! — с чувством подтвердил Булахов. — Слышал я как-то на вечере самодеятельности. Отпускать не хотели. Старинные романсы и песенки эти модерновые — все играет! Играет и притоптывает. В общем, все, что нужно.
— Ну так тому и быть, — подытожил Новинский.
— Ну что, спокойней тебе стало? — сердито спросил Корнеев, едва закрылась за ними дверь тамбура кабинета. — Вот погоди, тебе еще Галина даст!
— Даст, — серьезно и печально согласился Вадим. Теперь, когда затверждено было все, что он считал необходимым по делу, можно было позволить себе немножко расслабиться.
Как хотелось ему сегодня хоть на полчасика заехать домой, но буквально до последней минуты, до безжалостных слов Корнеева он как-то не догадывался, что сегодня и в самом деле нельзя показываться Гале на глаза. Соврать ей он не сумеет, а за правду она ему действительно выдаст. Потом она поймет, что он не мог иначе, а сразу тревога за Никиту в ней верх возьмет. Разве Никита для нее инспектор угро? Он для нее маленький Кит. Баба какая-то рядом забрезжила, Галя и то в панику впала.
Услышав погасший голос Лобачева, Корнеев на ходу заглянул в лицо товарищу и раскаялся в своей бесцеремонной резкости. Но ведь ударить всегда просто, боль от удара снять куда сложней.
Молча прошли они по коридору, на лестнице надо было расходиться, Лобачеву — вниз, в машину, Корнееву — наверх, к Булахову.
— Слушай! Ты не беспокойся, — виновато сказал Корнеев, тронув руку Лобачева. Они остановились на площадке. — Ты не тревожься, все подготовим, комар носу не подточит. Никита же умняга, он же все сделает! Ну?
— Да ведь и мы не за тридевять земель будем, — охотно подхватил Лобачев. — В случае и подсказать можно?
— О чем речь?
Оба прекрасно понимали, что случаются в работе оперативника повороты, когда, кроме него самого, никто ему не подскажет и не поможет.
Машину Новинского, по счастью, брать не пришлось, очень не любил Вадим ездить в чужих машинах. Оперативная воспринималась как своя, в особенности если дежурил Володя, а он-то как раз сегодня и дежурил.
— Куда, Вадим Иванович? — спросил Володя.
— В Солнечногорск, Володя, и знаешь что, я, пожалуй, сзади сяду да попробую подремать. Что-то сегодня умаялся.
— Вполне, — одобрил Володя.
В машине было жарко и душно. Вадим снял фуражку, вытер мгновенно взмокший лоб, снял и китель, уложил и то и другое к заднему стеклу, а сам полуулегся на сиденье, прижавшись виском к подлокотнику.
По улицам города «Волга» шла мягко и, казалось, медленно. За чертой города Володя поднажмет, там и тряхануть может, но к этому времени Вадим уже разоспится. Он с облегчением чувствовал, как наплывает на него жаркая сонливость. Устал. Так разве от одного этого дня он устал? Вот тебе и отпуск с Галей. Не жизнь — мечта на дорогах…
Выехав на шоссе, Володя оглянулся. Лобачев спал, подперев подбородок кулаком, чтоб голова не сползала с подлокотника. У спящего особенно крупным, даже тяжелым казался лоб, покрытый мелкими бисеринками пота. Володя опустил было стекла дверцы, чтоб Лобачева пообдуло, да побоялся, как бы не простудить, и оставил только щелочку. Ничего, обратно поедут, в машине будет уже попрохладнее.
Прохладнее стало еще в дороге. Они нагнали тучу с грозой, недолгий, но крупный дождь охладил воздух, прибил пыль, дышалось легче. Вадим проснулся перед Солнечногорском почти отдохнувший, сел по-человечески, пригладил волосы. Попросил Володю:
— Ты погляди, не слишком физиономия помялась? А то был у меня случай, ехал вот так-то зимой, на щеке отпечаталась пуговица. Так с пуговицей и пришлось допрашивать.
— Вадим Иванович, без лести, как огурчик!
— Кстати, насчет огурчиков. Я постараюсь недолго, а ты пока купи что-нибудь пожевать. Глупость спорол, в столовой не пообедал. Я сейчас…
— Есть у меня деньги, — сказал Володя. — Чего уж будет, куплю.
Кнутова по просьбе Вадима доставили в кабинет начальника отдела, сообщив ему, что с ним хочет побеседовать товарищ из Москвы.
Семинарист оказался высоким, благообразным, весьма располагающим на вид молодым человеком. Длинные волосы его и о семинарии напоминали, и старомодными не были. Несомненно, он производил хорошее впечатление, знакомясь с церковнослужителями. Деликатная манера обращения, неожиданная у молодого человека эрудированность в вопросах религии…
Задавая первые незначащие вопросы, Вадим с любопытством приглядывался к Кнутову.
Примерно такой же неутоленный интерес испытал он, столкнувшись однажды с нестарым еще мужчиной, свидетелем по одному пустяковому делу. Вадима поразило несоответствие монашеского платья с сугубо гражданской, если не строевой, выправкой. Так оно и оказалось: перед ним сидел бывший летчик. Неудобно было расспрашивать, но впоследствии, безотносительно к делу, Вадим постарался узнать стороной об этом человеке. Оказалось, ведает хозяйственными делами церковников и сам живет обеспеченно, женился, имеет дом, среди служителей культа пользуется уважением и авторитетом, имя его и историю нередко поминают в проповедях.
В противоестественной судьбе бывшего летчика, ныне крупного церковного хозяйственника, Вадим мог принять любое объяснение, кроме одного: что человек стал истинно религиозным. Пожалуй, это единственное, что Лобачев отвергал напрочь.
Что до Кнутова, то здесь дело обстояло несомненно проще. Вероятнее всего, поверил в грядущие доходы при малой затрате сил, а оказалось, и в духовной семинарии не только дают, но и спрашивают. Но надо отдать Кнутову справедливость, полученные в семинарии знания он пустил в оборот умело.
Кнутов держался с Вадимом приветливо, несколько озабоченно, но не более того. Примерно так вел бы себя любой человек, вызванный из отпуска в неположенное время. Сидеть он готовился не в первый раз, задерживался, наверное, и того чаще. Несмотря на вторичную судимость, большого срока не опасался, поди уж, и грядущую амнистию прикидывал. Все они амнистии ждут, как тиража золотого займа. Загодя вычисляют даты съездов, юбилеев, годовщин.
Беседа текла легко и без толку, пока Вадим не задал первого вопроса о прошлом деле и о Громове.
С Кнутова как будто ветром сдуло почти домашнюю беспечность, которой он, похоже, сам любовался. В глазах мелькнуло выражение потерянности, куда девалась неспешная манера говорить.
— Громов сел опять, что ли? — спросил он.
Вадим возразил с полной правдивостью и даже удивлением, как будто Громов сейчас был дальше, чем когда-либо, от возможности сесть.
— Меня интересует, собственно, не Громов, да и Громова нет сейчас в Москве, — сказал Лобачев, и опять-таки все им сказанное было истинной правдой. — Меня интересует кое-кто из его старых друзей. Ну, правда, Громов человек молодой, и особо старых друзей у него нет. Скажем так, речь идет просто о друзьях. Его нет сейчас, а у меня время не терпит.