— Кстати, о средствах и целях. Как ваш подопечный с курсовой, вернее, без оной? Убыл-таки в круиз?

Комар сработал. Ехидные морщинки у глаз Качинского разгладились, голос утерял небрежную ленцу.

— Не напоминали бы уж, Ирина Сергеевна, — истово попросил он, — по сию пору понять не могу, как он меня вокруг пальца обвел. Обычно я их подвохи из-за угла за километр вижу. Но мы, между прочим, подъезжаем. Я уверен, вам понравится, но, если что, только мигните, голова, мол, болит, машина к вашим услугам. Я тебя привез, я тебя и увезу. По Гоголю.

«Нет, голубчик, не обвел он тебя, знал ты, что он ни в зуб. Но и меня вы оба не обвели», — с ехидным довольством подумала Ирина, выходя из «Волги» навстречу ожидавшей их молодой женщине и каким-то броско одетым молодым людям.

Машина подошла вплотную к широко распахнутым дверям террасы с разноцветными стеклами, солнце ярко освещало красноватый песок широкой аллеи подъезда, на крашеных ступеньках стелило радужные блики. Двери с террасы в дом были распахнуты, по дому свободно бродили душистые из сада — цвели купы мелких белых роз — ветерки, из комнат доносилась негромкая песня — магнитофон или пластинка. Только летом, только на даче в праздничный день бывает такое ощущение беззаботности и обманно-прочного слияния всех городских благ с запахами земли и чистым солнцем.

— А мы ждем уже вас, — низким, певучим голосом проговорила женщина, встретившая их. — Вы последние.

Качинскому она подставила щеку, а Ирине протянула руку с неправдоподобно тонкими пальцами, одухотворенными, как на старинных иконах. До бестелесности красивая рука странно не гармонировала с лицом женщины, ярким и чувственным. Вся она искрилась, вся горела…

«Наверное, счастлива, — с доброй радостью старого за молодое подумала Ирина. — Горе можно скрыть, счастья не скроешь. Оно — как свет, во все щели…»

Начался обед в огромной, отделанной под дерево комнате, где и пятнадцати, коли не больше, гостям не было тесно, хватало воздуха и пространства.

Все присутствующие, по-видимому, были между собой хорошо знакомы, разговоры быстро растекались свободными ручейками, почти не сливаясь в общий малотолковый гомон, как это нередко случается в многолюдном застолье. Впрочем, хотя стол пестрел многими нарядными бутылками, пили здесь не взахлеб. Подналег на бутылку с изображением белой лошади только один из молодых людей, встречавший Качинского с Ириной. Случайно или нет, он оказался рядом со старой хозяйкой, она поглядывала изредка на мелевшую бутылку и на молодого человека, поглядывала без осуждения, по-деловому, — перепьет, незамедлительно его уберут, застолья никому не испортит.

Второй молодой человек, с длинными, аккуратно причесанными волосами, рассказывал о Чехословакии, о том, что у Калика по-прежнему дают посетителям эти милые жетончики и картонные кружочки с изображением доброго любителя пива с пенной кружкой. Такие прелестные картоночки, и сносу им нет, дочка их водой с мылом моет, щенку кости на них дает.

— …Ну, а почему обязательно через Чехословакию? Есть же и другие маршруты… — промолвил уже не без труда поклонник «Белой лошади»…

А кто-то припомнил поездку в Египет. Видел пирамиды, в одну лазал и жаловался теперь, что очень тесно и неудобно лезть: пока лезешь, весь трепет иссякнет.

Ирина прислушивалась с интересом, без зависти и с упреком самой себе. Все или почти все, сидевшие за столом, повидали куда больше, чем она, а кто виноват? Если покопаться, только она сама и виновата, прекрасно могла бы и она покарабкаться в пирамиде. Тяжелы мы на подъем. И нечего противопоставлять любимую свою Нерль и Покров-на-Нерли пирамидам и Градчанам. Целеустремленности, собранности нет, на все могло и должно было хватить времени…

Обрывки разговоров о путешествиях она слушала с жадностью, и, когда старая хозяйка, пододвигая ей семгу, осведомилась, не скучно ли ей, Ирина с неподдельной горячностью возразила: нет, нет, интересно, хорошо, не скучно, она рада знакомству.

Старая хозяйка Ирине особо понравилась.

Она ценила в людях дисциплину, манеры, правильность выправки. Старуха держалась на стуле прямо, как на табурете. Не только за «Белой лошадью» — за всем столом она следила зоркими, как у хищной птицы, глазами. И голоса-то ее не было слышно, а домработница появлялась, едва возникала в ней нужда.

Хозяин, малоразговорчивый, с грубыми чертами лица человек, сидел поодаль от жены, ел исправно и пил, но коньяк не оказывал на него действия.

Молодой человек с красивой прической заговорил с ним о выставке, о привезенных из Чили эскизах, Ирина вспомнила недавнее интервью в «Литературке» и только тогда, сопоставив фамилию, поняла, что это известный художник. Чтоб попасть на его выставку, Ирина простояла более трех часов в очереди под зонтиком и дождем. Это был талант, как говорили в старину, милостью божьей, и он понимал толк, этот молодой человек с зыбкими светлыми глазами, он тоже немало черпал в древнерусской живописи.

Талант — это вершина в горной цепи, это пирамида. Однако, к удивлению своему, Ирина заметила, что художник не без почтения разговаривал с хозяином, видимо, считался с этим человеком, у которого грубое, неподвижное лицо, немыслимый акцент и явные ошибки в самой обычной разговорной речи.

Только один раз лицо его ожило, осветилось внутренним огнем, когда через весь стол, как в лесу, он окликнул:

— Эй, эй, Гинка, цыпленок, слушай! Игорь спрашивает, нужны тебе билеты или со мной поедешь на открытие?

А дочь ответила ему явно пренебрежительно, вполоборота:

— С тобой поеду. Хотя… Пусть оставит два!

Ирине вчуже стало обидно за отца. Цыпленку Гинке не мешало бы хоть обернуться. При ближайшем рассмотрении хозяйская дочь не показалась Ирине молоденькой. Молодая, но не молоденькая, да еще старит ее тучность.

Едва ответив отцу, Регина нетерпеливо вернулась к беседе со старшим братом Качинского, кажется, известным адвокатом, сидевшим напротив нее.

— Почему примитив? — спросила она, продолжая, очевидно, прерванную фразу. — Дядя Сема, вы просто завидуете красивым крепким людям! В вас комплекс неполноценности зудит.

Это было сказано со смехом, но старик не принял шутки.

— Это так, Региночка, — серьезно сказал он. — Молод я был, но красив и крепок никогда не был. И разные самбо всегда были не по мне. Но разве я даю тебе из ряда вон выходящий совет? Я советую тебе только одно: не теряй возможности на любое событие кинуть взгляд из Галактики.

— Из Галактики — это скучно, дядя Сема. Надо поближе, надо в руках подержать. — Она подвигала над столом своими гибкими пальцами, словно медленно сжимала, разжимала кулаки, мяла воздух, ловя в пустоте что-то одной ей видимое.

«Ух ты, батюшки! — подивилась Ирина. — А лапки-то хищные…»

— …Мы постепенно, дядя Сема. Слышали анекдотик из детских? «Понемножку, понемножку…» — говорила бонна…

Адвокат рассмеялся.

— Ну, тогда я спокоен. Кстати, где «Плейбой», последний номер, я не видал еще?

— В машине.

— Ну, ну. — Теперь оба они посмеялись.

Регина сама налила себе коньяку, секунду молча подержав налитую рюмку, ни с кем не чокаясь, выпила. В глазах ее возникло сухое, алчное выражение, в истоках которого нельзя было сомневаться, лицо стало грубо-сосредоточенным, она сгорбилась, в отличие от матери, полузаметно обвисла на стуле, она вся сейчас была не здесь, ни до чего, кроме одного-единственного, ей не было дела, она прислушивалась только к ощущению, которое точило ее в эту минуту как нестерпимый голод, неутоленная жажда…

Если б не перламутровые коготки, щупавшие воздух, если б не анекдотик про бонну и соответствующее выражение глаз, Ирина готова была бы ей посочувствовать: вот и богатство, и обожающие родители, и цветение роз за окном, а кого-то единственного нет. И не просто сейчас нет рядом, у них с дядей в шутках — подтекст.

Словно подслушав Иринины мысли, Семен Яковлевич вернулся к своему совету, выразившись на этот раз без обиняков.