Пушкин, расхаживая по кабинету, несколько раз косился на окно. Теперь подошел к нему вплотную.

– А вот я скажу сейчас нянькам, что вы под моими окнами бездельничаете. Право слово, сейчас скажу!

Лёве-Веймар, не понимая, что происходит, тоже приподнялся с кресла. В саду стояли дети Пушкина, явно чего-то ожидавшие.

– Мы хотим играть в прятки, – чинно объяснила отцу Машенька.

– Ужо, будут вам и прятки. Бегите пока к нянькам, – отвечал Александр Сергеевич. Смеясь, он перевел гостю состоявшийся разговор. – Думаю, что моя бедокурщица наверняка рассчитывала и на ваше участие. Какая иначе польза от гостя?

– О, я польщен и непременно приеду для этого еще раз. Пожалуйста, заверьте мадемуазель Мари! – отвечал Лёве-Веймар. Он следил, как мелькало среди дерезьев Машенькино платье. – Какое прелестное создание!

– Да, – откликнулся Пушкин, – будет хороша, коли хорошо воспитаем.

– Может ли это быть иначе в семействе Пушкина?

Александр Сергеевич ничего не ответил. Вернулся к песням. Перебрал свои листки.

– Вот вам плач о Разине. Прошли века – крепко хранит народ память об этом мятежнике, потрясавшем в старину наше Московское государство.

Александр Сергеевич начал читать песню совсем тихо, постепенно повышая голос – будто росла, ширилась грозная весть. Да что же свершилось на Руси? Какая беда?

Заключительные строки песни Пушкин перевел на французский язык так:

«Nous n'avons plus d Ataman, Nous n'avons plus Stepan Timofeevitch dit Stenka Rasine. On a pris le brave, On lui a lié ses blanches mains. On l’а mené a Moscou bâtie en pierre et au milieu de la glorieuse Krasnaja-Plochtchade on lui a tranché sa tête rebelle»[2].

Лёве-Веймар углубился в чтение перевода.

– С вашей помощью, – сказал он, – я листаю историю России страница за страницей.

– А для того, чтобы вы видели беспристрастие и мудрость народную, я перевел вам песни об Иване Грозном и Петре Великом. Народ славит Пугачева и Разина, но отдает справедливую дань и тем царям, которые твердо держали в руках кормило государственного корабля и умело вели его в будущее. Так соседствуют в поэзии народной Петр Первый с Емельяном Пугачевым, а грозный царь Иван со Степаном Разиным. Когда-нибудь историки оценят эти песни и объяснят их. Меня же, каюсь, в особенности влечет Степан Разин, – может быть, потому, что в былые годы я считал его единственным поэтическим лицом русской истории. Мнения мои расширились, но поэтический ореол Разина не померк.

Пушкин стал рассказывать, как он разыскивал песни о Пугачеве в Оренбургском крае, как записывал песни о Разине на Псковщине, в Михайловском.

– Коли признаться, я и сам испробовал свои силы: написал несколько песен в народном духе – и, конечно, о Степане Разине.

– О! – вырвалось у любознательного гостя. – Буду ли я иметь счастливую возможность с ними познакомиться?

Приглашение к обеду прервало разговор.

– Натали, – обратился Пушкин к жене, как только все уселись за стол, – помоги господину Лёве-Веймару и мне. Объясни нам, что значит: «с зачесами чулочки, да все гарусные»… А еще лучше – переведи на французский. Ну-ка?

– Откуда ты такое взял, мой друг? Никогда ничего подобного не слыхала. Нет таких чулок!

– А вы, свояченицы, что скажете о гарусных чулочках? – Александр Сергеевич тщетно выжидал ответа. – Ну конечно, ни одна модница не скажет. Стало быть, надобно брать справки у деревенских старух. Беда только в том, что и те старухи не помогут, по незнанию хотя бы французского языка.

Пушкин стал радушно потчевать гостя. Лёве-Веймар завладел разговором. Он живо рассказывал о парижских театрах, о знаменитых актерах, о сутолоке модных салонов… Для себя же отметил наблюдательный журналист: Пушкин, удивительно осведомленный в событиях европейской жизни, с жаром говорил о писателях и политических ораторах, но грустью проникался его взор, когда речь заходила о сокровищах искусств, собранных в Париже или Лондоне. Совсем нетрудно было понять его парижанину, уже получившему некоторое представление о русских порядках: путешествия за границу, столь обычные у русской знати, запретны для первого поэта России…

Вслед за гостем Пушкин подошел к Наталье Николаевне:

– Прими и мое спасибо… ладушка!

– Ладушка?! – Наталья Николаевна удивленно подняла брови.

– Неужто не слыхивала? А у меня сегодня наши песни с ума нейдут. Вини в том гостя. Но попробуй-ка уместить в одном слове столько сердечной ласки!

В кабинете Лёве-Веймар снова вынул записную книжку. Пушкин на него покосился.

– Я не открою вам ничего нового, конечно, если скажу, что в сказках и песнях кроется неиссякаемый родник для поэтов, равно как все мы должны черпать щедрой рукой от говора народного. Мудр был Альфиери, когда изучал итальянский язык на флорентийском базаре. Прав и соотечественник ваш господин Фориэль, когда говорит, что в песнях дороги нам не архаические предания, а живая, неумирающая поэзия.

Лёве-Веймар слушал и был изрядно удивлен. Книга Фориэля «Народные песни новой Греции» вышла во Франции более десяти лет тому назад. Оказывается, и ее знает Пушкин.

– Я высоко ценю мысли Фориэля, – подтвердил Пушкин. – Прав он, а не ученые немцы, рассматривающие песни как музейную коллекцию. Но скажите, сделайте милость: Фориэль занялся песнями Греции – пусть так, важное, конечно, дело, а как хранят у вас собственное достояние французского народа – его песни?

– Боюсь, что здесь нам нечем похвастать. Впрочем, кое-что делают наши провинциальные академии.

– Кое-что? – Пушкин был в свою очередь удивлен. – Да разве в таком деле обойдешься трудами академиков? Тут нужны многие тысячи ловцов-собирателей… Когда познает многоплеменная, разноязычная Россия свое песенное достояние?

Лёве-Веймару привелось выслушать рассказ Пушкина о том, когда и какие песенные сборники были выпущены в России. Не утаил Александр Сергеевич, что и сам задумывал выдать в свет собрание песен. Он мог бы добавить, что, готовясь к этому труду, самолично сверял напечатанные песни, чтобы упорядочить драгоценные россыпи. Мог бы Пушкин еще сказать: если не удалось это ему самому, то передал все свои записи в надежные руки. Не пропадет его труд.

На письменном столе все еще лежали листки с песнями, отобранными для Лёве-Веймара.

– А теперь… ох, неисправим, должно быть, я, грешный!.. – Александр Сергеевич опять взялся за рукопись, – попотчую вас еще одной песней о Разине. Позвольте для начала опять представить ее вам так, как звучит она по-русски. – И начал читать неторопливо:

И оборвал чтение:

– Смотрите, как наша голудба выглядит на французском языке; я перевел les va-nus – pieds»[3]. Понятнее было бы для французов – санкюлоты, но тогда офранцузилась бы сама песня… Впрочем, не о том я хочу сказать, Драгоценное свидетельство дает нам и здесь народная поэзия: Разин не водится с зажиточным казачеством, он держится только голытьбы. По песне можно безошибочно судить, кто собирается вокруг Степана Разина. Мятеж, как всегда, поднимают обездоленные… Итак, вручаю вам мой скромный труд и прошу – не корите за сухость и прозаизмы перевода. Первый это признаю.