Александр Сергеевич, кажется, не слушал. Ни о чем не спрашивал. Должно быть, не придал известию никакой веры. Но Наталье Николаевне всегда казалось, что она умеет исцелить мужа от всяких подозрений. Она снова вернулась к петергофскому празднику. При тамошнем многолюдстве ей было бы, конечно, тяжело. Она совсем об этом не подумала.

– Будет очень хорошо, – откликнулся Пушкин, – если царь тоже поскучает без тебя до осени. Знаю твою к нему непреклонность, но, право, было бы еще лучше, если бы ты прекратила всякое кокетство. Неужто прошу о невозможном, жёнка?

Глава десятая

Когда Наталья Николаевна переехала с мужем в Петербург и поселилась на лето в Царском Селе, она вскоре писала оттуда деду Афанасию Николаевичу:

«Дорогой дедушка! Извините, что пишу вам по-французски: мне нужно сообщить вам некоторые подробности, а изъясняться на этом языке мне легче, нежели по-русски. Я только что от княгини Кочубей, которая была очень добра ко мне, расспрашивала много про мою семью и кончила тем, что предложила свои услуги, если они мне понадобятся. Ей поручено императрицей передать мне, что ее величество желает меня видеть и назначит для этого день. Я выразила княгине свое смущение, как мне явиться ко двору одной; она была так добра, что хотела сделать все возможное, чтобы самой меня представить. Я не могу спокойно прогуливаться по саду, так как узнала от одной из фрейлин, что их величества желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я и выбираю самые уединенные места…»

Получил это письмо Афанасий Николаевич, и бросило его в жар. Листок запрыгал в дрожащих руках. Запросто беседует Наталья с княгиней Кочубей. А княгиня Кочубей – законная супруга председателя комитета министров и .государственного совета. Да что княгиня Кочубей! Внучку-красавицу приглашают к высочайшему двору. А глупая Наталья прячется от их величеств на прогулках!

Вот когда получит Афанасий Николаевич – как пить дать! – миллионную казенную ссуду! Теперь, выждав дальнейших известий, ехать калужскому отшельнику самолично в Петербург. Ай да внучка! Ай да тихоня Наталья!..

Николай Павлович очень хорошо помнил московскую девицу, приглянувшуюся ему на бале. Теперь он увидел модную красавицу.

Но прежде всего нужно было подумать о Пушкине. Император всегда считал себя покровителем изящных искусств. Словесность, например, руководимая твердой рукой, более всех других художеств может и должна служить трону. Увы! Никто из сочинителей не доставлял императору столько хлопот, как Пушкин. Кто вернул его из ссылки? Кто взял на себя цензуру его писаний? Кто дал ему в попечители и ходатаи перед троном усердного Бенкендорфа? Сделано все, чтобы вернуть вольнодумца на путь служения царю и отечеству. А он?..

Конечно, проще всего прибегнуть к испытанным мерам внушения, но этому препятствовала неслыханная и непонятная известность Пушкина. Таков дух времени, о котором разглагольствуют либералы. Император борется против этого духа с первого дня царствования, а каковы результаты? Приходится же терпеть этого Пушкина, как будто бы стоят за ним неведомые, но непреодолимые силы. Тот же дух времени диктует императору еще одну попытку, – впрочем, наверняка безнадежную, – обратить Пушкина к благомыслию.

Пушкину была оказана почетная милость: его зачислили на государственную службу с правом рыться в архивах для написания истории Петра I. Нельзя было искуснее изобрести капкан. Пушкин бредил архивами, таившими столько увлекательных, неведомых и неразгаданных в истории России тайн. Петр I и его эпоха издавна занимали воображение поэта. А Василий Андреевич Жуковский, первый друг и защитник при дворе, не уставал рассказывать о благоволении царя к будущим занятиям Пушкина историей.

Пушкин ринулся в архивы и там, на пути к царю Петру, вновь повстречался с Емельяном Пугачевым, который издавна привлекал внимание поэта. Материалы военной коллегии о беглом донском казаке приоткрыли живую быль народной жизни.

Пушкин с головой ушел в работу. Но упрятать его в архивы все-таки не удалось.

«Не кокетничай с царем, искокетничаешься», – говорил и писал жене Александр Сергеевич.

Наталья Николаевна только пожимала плечами: ведь император получал от нее точно такие же улыбки, как и все другие почитатели ее красоты.

Встречи Натальи Николаевны с императором на балах были нередки. При этом она чуть розовела от понятного волнения.

Николай Павлович не отводил от нее глаз.

– Наконец-то мы вас видим…

– Ваше величество, я так счастлива!

И при следующей встрече:

– Рад, очень рад вас видеть. Вы истинное украшение общества. – Монарх не отличался находчивостью.

– Позвольте, ваше величество, отнести эти милостивые слова за счет вашего рыцарского великодушия.

И уплывет в танце, подарив взгляд, от которого так и замирает царственное сердце. Эти взгляды, чуть застенчивые, положительно всесильны, но, увы, не сулят императору никаких надежд.

Николай Павлович не отчаивается, но медлит. А впереди новые, такие же бесплодные, встречи… Впрочем, император принимает свои меры.

Пушкину пожаловали придворное звание камер-юнкера.

«…двору хотелось, – записал Пушкин в дневнике, – чтобы Наталья Николаевна танцовала в Аничкове».

В Аничковом дворце устраивались интимные балы для приближенных. Наталья Николаевна появилась на этих балах так, как будто родилась во дворце.

Когда в Петербург переехали сестры Гончаровы и поселились у Пушкиных, старшая из них, Екатерина, была пожалована во фрейлины императрицы.

Всемогущая рука императора делала все, чтобы приручить Наталью Пушкину. Она улыбалась, в меру смущалась, опускала глаза, но оставалась непреклонной.

Пушкин издевался над ухищрениями царя – Наташа была совершенно откровенна с мужем. Это было ей тем легче, что решительно ничего не приходилось скрывать. Она принимала всеобщее поклонение по дарованному ей праву. Она вела себя в Петербурге так, как на московских балах в юности. Как тогда, так и теперь не было никого, кто мог бы получить от нее взгляд или улыбку, предназначенную избранному счастливцу. Может быть, она даже не замечала порой царя – ни тогда, когда он повторял свои комплименты, ни тогда, когда он начинал любезничать с ухватками лихого солдафона.

«На балу у Бобринских, – писала мать Пушкина 26 января 1834 года, – император танцовал с Наташей кадриль, а за ужином сидел возле нее».

По удивительной случайности Пушкин записал в дневнике в тот же день:

«Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

Вскоре знакомство Натальи Николаевны Пушкиной с бароном Жоржем Дантесом состоялось. На зимних и весенних балах ее повел в танце новоиспеченный корнет-кавалергард. Мнение света составилось быстро: мир еще не видал такой восхитительной пары! Они созданы друг для друга!

И глаза, только что следившие за танцующими, искали в бальной зале мужа Натали. В этих взглядах можно было бы прочесть затаенное злорадство. Барон Дантес начинал свое волокитство в открытую.

Балы к лету кончились, и Наталья Николаевна с детьми уехала из Петербурга. Сначала она должна была повидаться с матерью в Яропольце, потом уехать к деду на Полотняный завод. Пушкина держали в столице неотложные дела – печатание «Истории пугачевского бунта», хлопоты по управлению отцовским нижегородским имением Болдино. Его тревожили денежные заботы и растущие долги. Отставка и бегство на житье в деревню представлялись единственным спасением.

Письма от Натальи Николаевны приходили редко, реже, чем хотелось бы Александру Сергеевичу. Его письма были нежны, ласковы, шутливы, исполнены заботы о детях и тоски по жене. В одном из этих писем вдруг промелькнула фраза:

«…я не стану ревновать, если ты три разу сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого еще не следует, что я равнодушен и не ревнив».

В дорожных хлопотах, на кочевье, Наталья Николаевна не обратила никакого внимания на эти строки. В ответных письмах она засыпала мужа вопросами: как он волочится за Софьей Карамзиной, за графиней Соллогуб, за фрейлиной Смирновой?.. Припомнила даже какую-то Полину Шишкову, которую поэт в глаза не видывал, и корила мужа за частые прогулки по Летнему саду. О кавалергарде, о котором писал ей муж, она не отозвалась никак. А Пушкин считал долгом обстоятельно оправдываться перед женой по каждому ее намеку. Этому не мешали ни дела, ни хлопоты об отставке, которые кончились грозным окриком с высоты престола: «Уйти в отставку Пушкин может, но архивы будут закрыты для него навсегда».