– Пойдем к Верстовскому, – предложил Глинке Мельгунов, когда картина кончилась.

– Не будем ему мешать, – отвечал Глинка. – Видишь, сколько у него хлопот: мало что оркестром управляет, он еще артистов учит – и, сколько можно заключить, искусно учит… Не пойму только: чего хочет пан Твардовский?

– Поэму Гёте помнишь? Пан Твардовский, как и Фауст, жаждет девственной любви, и сатана сулит ее герою в образе прекрасной Юлии. Но Юлия не Маргарита, и Твардовскому не суждено обладать невинностью. У Юлии есть возлюбленный, русский офицер Красицкий. Все думают, что он погиб на войне, но он вовсе не погиб, а, разочарованный, бродит неподалеку с цыганами.

– В чем же он разочаровался? – опять перебил рассказчика Глинка.

– Об этом Загоскина спроси. Знаю только, что Верстовский непременно требовал присутствия в опере цыган.

Цыгане не заставили себя ждать. Едва открылся занавес, они явились пестрой толпой, во главе с разочарованным Красицким. Со сцены грянула удалая цыганская песня:

Песне этой суждено было жить гораздо дольше, чем самой опере. Но сейчас даже лихой напев не мог утешить печального Красицкого: Юлия была объявлена невестой чародея!

Уже было приготовлено для Юлии брачное ложе, на котором она должна была погибнуть в объятиях чародея, но свадебные столы превратились вдруг в гробницы. Уже заключен был в темницу несчастный Красицкий, но в это время сатана поджег замок пана Твардовского. Потом на сцену хлынули бурные воды. Словом, все шло так, будто на сцене распоряжалась приснопамятная колдовка Леста. Наконец сатана, измучившись с чернокнижником, поднял его на воздух и швырнул чародея в озеро, во-время образовавшееся на сцене. Тогда на глазах у зрителей погиб злодей, а счастливые влюбленные приступили к заключительному дуэту. Цыгане, объединясь с поселянами, окружили их радостной толпой.

Но дело шло на репетиции далеко не так гладко, как полагалось по либретто. Уже надобно было гореть замку Твардовского, а он стоял как ни в чем не бывало.

– Давай пламя, черт! – кричал взбешенный Верстовский пиротехнику, заболтавшемуся в кулисах с фигуранткой.

Все это было бы еще полбеды. Гораздо больше пришлось повозиться автору оперы с хористами: явившись на сцену в виде вольных цыган, они выстраивались во фронт, держа руки по швам. Разочарованный Красицкий в свою очередь досаждал маэстро, ибо по романтической рассеянности никак не мог вступить во-время. А ведь романс его, печальный и страстный, томный и мечтательный, был гвоздем оперы!

Едва отзвучал финал, разгневанный маэстро покинул оркестр и скрылся за занавесом.

Глинка с Мельгуновым поехали к Соболевскому.

– Как тебе опера пришлась? – спрашивал за обедом хозяин Глинку.

– Молчит! – откликнулся Мельгунов. – Я к нему всю дорогу приставал, а он мне о прелести московских улиц рассказывал. Понравилось ему, видишь, как разносчики выпевают.

– Да ведь это клад для музыканта! – объяснил Глинка.

– Коли так, то и за разносчиков выпьем, – радушно потчевал Соболевский. – Впрочем, любопытно знать твое мнение о новинке, которой предрекают неслыханную славу.

Глинка отхлебнул любимого красного вина.

– Решительно не понимаю этой московской селянки из «Фауста» наизнанку с подболткой из пушкинских «Цыган». Да еще обильно сдобрил ее господин Загоскин собственными упражнениями в романтизме, если только можно принять за романтизм всякую чепуху в стихах и в прозе… Да вы все это сами лучше меня знаете.

– Надо же чем-нибудь публику ошарашить, – улыбнулся Соболевский, – иначе ложи не раскупят.

– А музыка? Ты про музыку говори! – приступал к Глинке Мельгунов.

– А музыка… Надобно бы музыку еще раз послушать…

– Эзопова мудрость! – съязвил Мельгунов.

– Нет, почему же? – спокойно отвечал Глинка. – Сколько я ни пытаюсь ту музыку воедино собрать, а она между рук плывет. Выходит, хоть и представлены мелодии в «Пане Твардовском» в изобилии, а оперы-то, пожалуй, нет… Ты, Соболевский, сулился мне библиотеку показать… Не томи книжную душу.

Соболевский раскрыл шкафы, в которых хранились его сокровища. Собрание редчайших книг свидетельствовало о редкой энергии библиофила.

– Где ты все это раскопал?

Соболевский наблюдал с затаенным торжеством.

– Весьма еще скудно мое собрание, – с напускным равнодушием сказал он, – однако, положив начало, не отступлюсь. Задумал я собрать все, что написано о России на всех языках земного шара… Ты эту книжицу видел?

Соболевский порылся на нижних полках и извлек из-под спуда первопечатное издание «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева.

Глинка выхватил книгу и подошел к окну.

– Соболевский, – сказал он, перелистывая страницы, – а Кюхлины выписки из этой книги помнишь?

– Еще бы! А нелегко было и раздобыть это сокровище. Едва ли десяток экземпляров уцелел… Ну, давай, давай сюда запретный плод.

– Счастлив ты, книжник! – с завистью сказал Глинка.

– Не все нам попусту в журналах шуметь. Надо что-нибудь для отечества сделать. Я, пожалуй, все страны объеду, все хранилища обыщу, все монастыри повытряхну, а будет в России такая Rossica[19], которой позавидует мир.

В соседних комнатах шли приготовления к вечернему приему, а хозяин и гость все еще рылись в книжных шкафах.

– Когда же ты за границу собираешься? – спросил' Глинка.

– Я бы хоть завтра в Англию махнул. Как будто и компаньоны для будущих фабрик объявились. Но сам знаешь, надо разрешение у царя просить… Ты, Глинка, не туда ли собираешься?

– В Англии мне делать нечего. Коли поеду, то начну с Италии. Однако меня еще служба держит.

– А чего ради служишь?

– Доходов нет. Правда, сейчас батюшка мой, кажется, удачливо коммерцию повел, но пока на чужой капитал работает.

– А зачем тебе Италия?

– Ты в Англию за паровиками собрался, а меня музыка посылает. Не думаю, впрочем, что многие чудеса увижу. Насчет паровиков Европа ныне куда богаче.

– И в Москву тебя музыка привела? Ты с Верстовским познакомился?

– Не имел возможности.

– Так сегодня у меня и познакомишься.

Наемный лакей, заглянув в кабинет, вызвал хозяина для неотложных распоряжений. Вернувшись, Соболевский спросил Глинку:

– Ты завтра окончательно едешь?

– Окончательно.

– Так мы тебя до заставы с цыганами проводим.

– Помилуй! – ужаснулся Глинка.

– А чего же миловать? Законтрактованы цыганы на всю ночь, а день мы, как водится, по пути прихватим.

Во всех трех комнатах холостой квартиры Соболевского стоял дым коромыслом. Столы были раскинуты не только в столовой, но и в спальне. В кабинете варили жженку. Ветхий дом, прикорнувший на углу Собачьей Площадки, ходил ходуном, а гости все прибывали.

Душевные разговоры мешались с отчаянными спорами. Называли имена Гёте и Шиллера, Вольтера и Байрона. И все это происходило между жженкой и переборами гитарных струн.

Еще только скрестили шпаги поклонники Запада со словено-россами, как в средней комнате лихо грянул цыганский хор:

Верстовский аккомпанировал цыганам, то и дело подзадоривая певцов:

– Наддай!

Прославленный музыкант был заметно под хмельком, но это еще более придавало ему вдохновения. Гости громко рукоплескали артисту и требовали продолжения. В круг вышла таборная знаменитость цыганка Стеша.

Хористки и хористы не спускали с нее глаз, ожидая своей очереди. Цыган-гитарист подошел к ней совсем близко, струны отозвались вздохом-перебором: