Москва! Москва!..

Глава первая

От всех двенадцати застав тянутся в Москву обозы, скрипят тяжело груженные сани, везут мужики снедь и прочее, что положено дворянину по закону. Медленно идут подле лошаденок обозные, плечом подпирая сани на ухабах, а на мужиков, загородивших дорогу, надрываясь, кричат барские кучера. Господская жизнь тоже, поди, не легка: один в вотчину за оброком ездил, другой с продажей холопов упарился, третий всю ночь цыганок слушал – дай бог хоть к утру домой поспеть! Вот и летят к Москве кареты да сани, а меж них вдруг замешается летняя коляска. Зима уже повстречалась с весной у московских застав, но ходу в город весне еще нет. Разве испортит кое-где дорогу озорница да соберет на перекрестке досужих баб. Бабы от солнца млеют, смотрят из-под руки вдоль улицы: недолго весне у застав стоять, она и без подорожной в город въедет.

Еще больше прибывает народу на московских улицах и в переулках. А над городом плывет колокольный звон. Грянуть бы колоколам красным вешним звоном, да нельзя! Идет великий пост…

А солнышко знай себе плещется в веселых лужицах: потягаемся, колокола, у кого силы больше?

Много соблазнов на улицах Москвы. В Охотном ряду соловьиными голосами заливаются пирожники и сбитенщики; на Сухаревке, на бульварах рябит в глазах от красного товара. Шла по Новинскому бульвару молодуха и тоже загляделась: этакие виды! И метнула глазом на почтовый возок. Седок в нем не так чтобы очень видный, а все-таки ничего. Куда же он в такую рань едет и откуда?

А возок взял да и привернул к соседнему особняку. Приезжий быстро выскочил на мостки, взбежал на высокое крыльцо и стал звонить. Видя такие события, вокруг возка мигом столпились любопытные.

– Никак к Мельгуновым господам?

– Надо быть, к ним.

Приезжий все еще звонил. Наконец парадная дверь открылась. Оттуда выглянул сонный лакей, потом скрылся, снова выбежал, а за ним появился на крыльце молодой человек в шлафроке. Он с ходу заключил приезжего в объятия.

– Мимоза! – кричал он. – Наконец-то свиделись!

– Однако, Николаша, негоже всю Москву у подъезда собирать, – отвечал Михаил Глинка. – Может быть, дашь приют скитальцу?

Тогда молодой человек в шлафроке взмахнул руками, метнулся зачем-то к возку, но, ступив в лужу, опомнился и повел гостя в дом.

Глинка мылся и переодевался с дороги, а перед ним носился, как в школьные дни, бывший пансионский товарищ по прозвищу Сен-Пьер. Только состоял ныне Николай Александрович в должности актуариуса Московского архива министерства иностранных дел да успел завести жиденькую бородку.

– Я писал тебе, Мимоза, – вдруг вспомнил за завтраком актуариус.

– Ничего ты не писал. Вот уже полгода не писал, – перебил Глинка. – Забился в Москве, как мышь в норе.

– Как так не писал? – удивился Мельгунов. – Неужто не писал? Это я, стало быть, нашему Медведю писал; точно, ему… Я, Глинушка, прошлым летом славное путешествие предпринял. Ранее по заграницам фланировал, а теперь любезное отечество объездил. Добрался до Украины, а там к Маркевичу, в его берлогу, завернул.

– Каков он ныне, Медведь?

– По монастырям рыщет, древние рукописи собирает – будет писать историю возлюбленной своей Украины. И столько накопал, что, пожалуй, и впрямь в ученые мужи выйдет. А еще песни собирает… Вот тебе и Медведь!

– Никогда в нем не сомневался. Ну, а ты?

– А я, брат, Россию изучал. Нельзя на родине гостем жить. Одна беда – людей нет. Сколько ни ездил, всюду пьянство, разбой, карты. Один Медведь по-людски живет.

– Есть и ныне просвещенные люди, – возразил Глинка, – только затаились. И как не затаиться, если образованность идет сейчас в первую улику!

– Вот-вот! Я ведь тоже хотел мир осчастливить. Свобода! Разум! Любовь!.. А теперь состою в архивных юношах и разбираю древние столбцы. – Мельгунов задумался, потом вскочил. – А как бы хорошо открыть всеобщую библиотеку в Москве! – Он растерянно взглянул на часы. – Никак мне в архив пора? А может быть, прикажешь подать свежего чаю?

– Нечего зря чаи гонять. Отправляйся в должность, а я сосну с дороги. Почитай, с Новоспасского до Москвы не спал.

– И то, – согласился Мельгунов, – отдыхай, а я мигом назад буду: у нас вольготно. И, представь себе, никогда раньше не предполагал, что кроется в древности нашей столько ума и мысли…

– Ты, кажется, в должность собирался, – напомнил Глинка.

– Черт с ней, успею. Надо тебе хоть самое главное сообщить. Ты наш «Московский вестник» читывал?

Глинка утвердительно кивнул головой.

– Думали мир перевернуть: просвещение народа и самопознание! Шампанского на журнальных крестинах бессчетно выпили… А получается, кажись, пустое…

– Ты еще и книгу перевел?

– Да! Да! – оживился Мельгунов. – Я давно ее для тебя отложил, да не было оказии послать. Изволь принять на память.

– Спасибо! Мне уже довелось читать. – Глинка взял книгу и громко прочел заголовок: – «Об искусстве и художниках. Размышления отшельника – любителя изящного». А где тут твои труды? Впрочем, сам тебе скажу: «Чудеса музыки»! Так и вижу в этом разделе твое волшебное перо. Угадал?

– Прикинь мне еще и эту капитальную главу – «О всеобщности, терпимости и любви к ближнему в искусстве».

– Читал, – откликнулся Глинка. – И умно и туманно.

– Насчет тумана ты совсем зря, – не то огорчился, не то озадачился Мельгунов. – Неужто ты против романтизма?

– О нем, если соизволишь, речь будет впереди, – уклонился Глинка. – Думаю, впрочем, что каждый актуариус, даже приверженный к романтизму, должен являться к должности в положенное время.

– Успею! – отмахнулся Мельгунов. – Но как смеешь ты хулить святыню романтизма?!

– Только не пугай, сделай милость, – шутливо поклонился Глинка. – Сколько я ни слыхал, романтизм каждый по-своему понимает. Бьюсь об заклад, ты тоже не объяснишь.

– Великая любовь к человечеству и освобождение личности начертаны на нашем знамени!

– Когда вы этак о любви к человечеству кричите, – спокойно отвечал Глинка, – меня одно удивляет: почему же вы людей не примечаете? Вот ты чуть не всю Россию объездил, а людей не нашел. Не потому ли, что парил в небесах и человечеством бредил?..

В комнату вошел лакей.

– Николай Александрович, кучер спрашивает: прикажете ждать или откладывать лошадей?

– Я ему дам откладывать! – вскричал Мельгунов. – Вечно помешают с глупостями… – продолжал он с досадой после ухода лакея.

Глинка сочувственно вздохнул.

– И впрямь, Сен-Пьер, мы с тобой еще романтизма как следует не разобрали, а кучер отпрягать хочет… Но если не кучера, то хоть лошадей уважь. А я высплюсь с дороги…

– Нет, ты мне раньше ответь: чем тебе наш перевод не угодил? А знаешь ли ты, что это и есть евангелие романтизма?

– Очень может быть, – согласился Глинка, – однако евангелистам на слово я тоже не верю. Одно заглавие чего стоит: «Чудеса музыки»! Эх, вы, чудотворцы! – Глинка отошел подальше от Мельгунова. – А я тебе так скажу: не чудеса ваши создают музыку, но прежде всего мысль, знания, опыт и расчет, без которых ничто любой талант.

– А вдохновение? – вопрошал Мельгунов, следуя по пятам за Глинкой. – Отрицая вдохновение, ты и артиста низведешь до чина счетного чиновника?

– Нимало, – отвечал Глинка. – Но что вы о вдохновении вещаете? Читал, помню: божественное откровение избраннику и, так сказать, религиозный экстаз…

– И на том буду стоять! – кричал, стуча по столу, Сен-Пьер.

– А я тебе отвечу, – спокойно продолжал Глинка. – Божественного вдохновения вашего умом постичь не умею. Но если я законов контрапункта не знаю или соображением пренебрегу, тогда будет чепуха вместо музыки. А бесталанный сочинитель непременно за божественный экстаз ухватится: мне, мол, откровение свыше было, вот и попробуйте, милостивые государи, мое божественное произведение хаять… Эх вы, романтики! На неметчину паломничаете, клянчите взаймы премудрости, а потом и кричите: «Ох, трудно быть русским!»