– А разве тебе легко сейчас жить?

– Совсем нелегко, – признался Глинка. – Вот и ты, странствуя, тоже не нашел героев?

– Каких героев? – удивился Мельгунов. – Как же родиться герою в застойном болоте…

– Или в архивной пыли, – перебил Глинка. – А не будешь искать героев, так и не найдешь. Глянь-ка на народ, да не на лубочных картинах, не через умильные стихи…

– Значит, и Пушкина «Деревня» тебе тоже не годится?

– Для пробуждения совести нашей очень та «Деревня» надобна, – ответил Глинка, – но для познания духа народного есть и другое у поэта.

– Ты сам только что из деревни. Как там мужики живут?

– С мякиной пополам, однакоже не хлебают лаптем щей.

– Истинный сфинкс наш народ! – умилился Мельгунов.

– Это вы ему согласно правил романтизма такой титул прописали?

– А скажешь, не так? Слыхал Пушкина трагедию о царе Борисе? Царь царем, но даже недальновидному уму ясно, что сочинитель разумеет первым действующим лицом истории народ. И что же? Когда свершаются судьбы государства, тогда безмолвствует народ или юродствует христа ради – и это в трагедии со всей наглядностью показано.. Ну как же не сфинкс? Первый поэт России тоже не знает, чего хочет этот сфинкс, и что таит в себе народное безмолвие!

– Пушкин в том смысле прав, что от века нудят народ молчать. Опять же на то и сметка ему дана, чтобы в лапы начальству как кур во щи не попался. Когда же захочет мужик, все свои чаяния лучше нас с тобой изъявит… Ты, Николаша, – закончил Глинка, – целый трактат о музыке перевел и сфинкса за хвост держишь, тебе, конечно, недосуг, а будет время – глянь с романтических высот в гущу жизни.

– А ты, Мимоза, много насочинял?

– Может быть, и много, да неладно. Истинную музыку я только умом предвосхищаю, а ходить по той дороге не умею…

– Так играй же скорее! – Мельгунов открыл крышку рояля.

Глинка посмотрел на часы и рассмеялся.

– Милый ты мой, – сказал он, обнимая суматошного друга, – не подобает ли и актуариусу блюсти время?

Мельгунов завертелся волчком по комнате, собирая бумаги.

– Мне бы только наших застать, – говорил он, поспешно переодеваясь. – Мигом назад буду!

Глава вторая

Глинка опустил шторы и прилег на диван. Едва закрыл глаза, мысли полетели обратно в Новоспасское.

Все дни, проведенные дома, прошли в тревоге. Поля прихварывала, но от всех таилась. Приехав к Соболевским, Глинка нашел сестру в верхней светелке. Поля сидела у окна, опустив голову на руки. Она не слышала, как вошел брат.

– Полюшка, что с тобой?

Поля медленно подняла голову. В глазах ее стояли слезы, но она улыбнулась.

– Ох, как ты напугал меня, Мишель! – Она протянула брату истаявшие руки и хотела крепко-крепко его обнять, но руки были бессильны. – Как я счастлива, что ты, наконец, приехал! – Поля медленно провела ладонью по влажному лбу. – Ох, как я тебя ждала!

– Что с тобой, голубушка?

– Недужу… Только Якову ничего не говори. Раньше мне еще хуже было. А к лету все пройдет. Ведь так может быть, Мишель?

– Так и будет непременно, – отвечал он, вглядываясь в ее печальное лицо. – Вот родишь мне племянника – все твои болезни как рукой снимет… Что говорят врачи?

Медики говорили о тяжелой беременности и выписывали рецепты. Поля худела и лихорадила. И в Русскове и в Новоспасском переходили от страха к надеждам…

Теперь, в Москве, тревога за сестру овладела Глинкой с новой силой. Он лежал с закрытыми глазами, и как живая стояла перед ним Поля. Она была в домашнем платье, в котором он видел ее в последний день. При расставании Поля сдерживалась, чтобы любимый брат больше ее самой поверил в скорую поправку.

– Ведь так может быть, Мишель?..

Но, вместо того чтобы склониться к брату, Поля стала быстро удаляться. Он протянул к ней руки и вдруг почувствовал, что руки его ловят пустоту. Вдали печально ударил колокол… Глинка в ужасе открыл глаза. В ближней церкви со щемящим звоном перекликались колокола. «Должно быть, звонят к вечерне», – подумал он, совсем проснувшись. Сердце отчаянно билось. Глинка встал с дивана и сел к письменному столу.

Весь дом был погружен в тишину. Только в дальних комнатах покашливал и шаркал туфлями отец Сен-Пьера Александр Ермолаевич Мельгунов. Шаги стали отчетливее, дверь открылась.

– Рад возобновлению нашего знакомства, – сказал Александр Ермолаевич, – и прошу прощения, что встречаю дорогого гостя по-домашнему. – Он говорил так же монотонно, как десять лет назад, и, казалось, попрежнему дремал на ходу. – Угодно ли будет со мною отобедать или пожелаете ждать Николашу?

Глинка поблагодарил, прося разрешения отобедать с другом.

– Сделайте одолжение, – коротко сказал Александр Ермолаевич, глухо кашлянув.

Туфли снова зашаркали, дверь закрылась.

Время тянулось медленно. Неистовый актуариус проявил неожиданное усердие к службе. На письменном столе в изобилии валялись книги, разрозненные журналы, а между ними нотные наброски Мельгунова. Глинка стал было их рассматривать, как вдруг сонный дом наполнился движением. Не могло быть сомнения – вернулся суматошный Сен-Пьер.

– Где же твоя опера? – встретил его вопросом Глинка.

– Какая опера? – Мельгунов отдавал на ходу срочные распоряжения лакею: – И повару скажи, чтобы через час все было готово. – Он обернулся к Глинке. – Оперы, Мимоза, пока нет. Для начала пробую силы в романсах…

– Давай их сюда!

– Видишь ли, Глинушка, – засуетился актуариус, – таких романсов, чтобы считать их готовыми, тоже еще нет… Пока что только эскизы и кроки. Но, уверяю тебя, часом так поет душа… А впрочем, идем обедать.

– Не думал я, что ты столько времени уделяешь службе, – начал за обедом Глинка.

– Какая там служба! – отмахнулся Мельгунов. – Созывал в твою честь ассамблею, и пришлось по всему городу за Соболевским рыскать. Он тоже у нас в архиве состоит, и названием архивных юношей мы ему обязаны, но коли надобно его сыскать, то ищи отнюдь не в должности, а на книжном развале.

– И разыскал?

– Как же! У Спасских ворот нашел, за рассмотрением уников, покрытых плесенью и пылью. И всю прочую журнальную братию созвал. Увидишь и бывших любомудров и будущих столпов отечества. Только музыкантов я сегодня не звал. Сначала мы одни твоим искусством насладимся.

– Наперед заявляю – уволь.

– То есть как это уволь?! – Мельгунов грозно поднял вилку. – Этакая знаменитость в Москву пожаловала…

– Ты в уме? Кто меня здесь, кроме тебя и Соболевского, знает?

– Все знают! «Разуверение» твое, хоть и не давал ты романса в свет, и в гостиных и на лоне природы поют. Пожалуй, не первую сотню копий у меня снимают.

Едва кончился обед, Мельгунов потащил Глинку к фортепиано.

– Играй, Мимоза, дай мне первому испить чашу восторга. Хочешь, на колени встану? – Восторженный актуариус ударил себя в грудь и непременно бухнулся бы на колени, если бы не помешали гости, которые стали прибывать один за другим.

Гости непринужденно располагались за столом и на диванах. Все это были сотрудники «Московского вестника», люди большой образованности. Тотчас пошли в ход трубки, не замедлил явиться пунш.

К Глинке подсел магистр Московского университета Михаил Петрович Погодин, высокий человек со скуластым лицом, в долгополом сюртуке скорее купеческого, чем профессорского покроя.

– Какие известия вы привезли нам из столицы? – любезно спросил он.

– Поклон тебе, Погодин, от друга твоего Булгарина, – вмешался, смеясь, горячий журнальный вкладчик Рожалин. – Знает, нечестивец, что ты готов выдать ему «Московский вестник» головою.

Погодин недовольно покосился.

– Не к месту шутишь, Рожалин, вынося сор из нашей журнальной избы.

– Нам давно пора вымести тот сор, который ты с такой ревностью собираешь для журнала, – отвечал Рожалин. – Думали мы, – обратился он к Глинке, – что будем издавать «Московский вестник», а теперь с удивлением видят наши читатели, что подписались на «Епархиальные ведомости».