Вечерело. Наступал покой, время отдыха, раздумий и неторопливых бесед, самых увлекательных ребячьих игр, которые запоминаются на всю жизнь.
На окнах опрятных деревянных домиков краснели герани, висели вышитые занавески, а в палисадниках пышно расселись кусты цветущего майского дерева. На грядках уже появились всходы, и обитатели домиков копались в земле. Во дворах на врытых в землю столах игроки раскладывали шашки, домино, а у домов, фасадом повернутых к озеру, отмахиваясь от комаров, сидели грузные женщины. Старушками их не назовешь. В звучании и значении этого слова заключено нечто уменьшительно-теплое, кроткое, вызывающее сочувствие. Эти же были дородны, внушительны, преисполнены независимости, достоинства, которые так свойственны людям, связанным с водной стихией.
Озеро, которое я обычно видела с высокого противоположного берега, из деревни Криушкино, куда вот уже более десяти лет наезжала летом и зимой, казалось здесь переполненным до краев. Оно лениво плескалось о берег, и островки камыша отражались в его успокоенной поверхности. Пушистые круглые ветлы шагнули к самой воде, сквозь которую, прозрачную, пахнущую рыбой, просвечивала рябь песчаного дна.
Кое-где женщины, не успевшие с домашними делами управиться за день, полоскали с мостков белье, и этот плеск разносился по воде, еще более усиливая ощущение покоя. На берегу и на воде теснились лодки, длинные и узкие, как щуки, столетиями живущие в водных глубинах. Лишь весной, едва отойдет от берега лед, они приплывают на мелководье метать икру.
Я всегда хожу смотреть, как, движимые могучим инстинктом, извиваясь, они ходят, выставляя из зеленовато-прозрачной воды свои сильные, темно-серые спины. Набухший влагой лед в это время еще держится в отдалении, Иногда, до того, как он затонет, южные ветры начинают гнать его на северный берег, громоздя хрустящие, рассыпчато-белые торосы.
Потом щуки уходят в «глыби», как говорил мне спасатель Малентин, дежуривший в устье Трубежа на плоскодонной лодке.
Водолазы видели древних щук в подводных пещерах. Они обросли от старости словно бы мхом, эдакие таинственные чудовища. Но рыбаки лишь посмеиваются над легендами: озеро для них — открытая книга.
Увидев отдыхающего на бревнышке человека, я подсела к нему, спросив разрешения. Спросила, на всякий случай, не здешний ли он. Назвался Василием Николаевичем Новоселовым.
— Уж не рыбак ли?
— А как же, тут все рыбаки. Теперь-то уж не ловлю. А был-то и бригадиром, — и вздохнул, посмотрел на дальний берег, слившийся с небом. Вода посредине казалась свинцово-тяжелой, выпирающей пузырем. Воцарившуюся тишину нарушал лишь вой комаров да рокот носящегося по озеру катера рыбнадзора. Откуда-то сладко потягивало копченым, и этот запах смешивался с другими идущими от воды, от травы, от смоленых лодок.
— Да, не ловлю теперь. Восьмой десяток давно разменял. А тянет. Почти полсотни лет на воде. Рыбки-то я половил на своем веку... — Он покачал головой, будто взвешивая, сколько взять ему довелось из этого озера щук, налимов, корзохи, плотвы, серебристой ряпушки. — Помню, как-то за одно применение взял леща больше двух с половиной сотен пудов. Жирный, сладкий лещ, как и вся озерная наша рыба. Тут ее было всегда... Старики говорили: «Не случится мор, ты сколько ни лови, не переловишь ее». А вот и переловили...
И рыбак, вероятно, соскучившийся в одиночестве, рассказывал, что род его древний, еще при Иване Грозном тут жили Федосеевы, Глухаревы, Котюнины и Новоселовы, как он полагает, дальние его предки. И все рыбаки, потому что эта рыбная слобода тут самое что ни на есть исконное место. Еще до царей тут жили, промышляя рыбой. Вот оттуда люди и ведут свой род.
— Слышала, что и Петр сюда завозил, — заметила я, вспомнив рассказ бывшего переславца, предки которого якобы были шведами, завезенными в город и оставшимися на берегу Плещея.
Этот геофизик, живущий в Москве, уверял, что у деда его были будто бы какие-то не то грамоты, не то письма, да он затерял их, а может, и выбросил от греха — в истории всяко бывало. Но зачем грамота? Сам человек был обликом сходен со шведом — устойчивый генетический тип.
— Были тут старики, — согласился рыбак, выслушав мой рассказ, — про которых плели, что они привезенные, что будто бы Петр их выиграл где-то в карты и тут поселил. Всякое говорили.
Он вроде бы загрустил, примолк и оживился только тогда, когда попросила рассказать, как ловили.
— Это дело особое! — воскликнул старик. — Большого требует навыка. Чтобы стать рыбаком, настоящим, конечно, нужно не меньше пятнадцати лет проработать. Со всем вниманием притом. И труд тяжелый и многих знаний требует.
— А в чем же они заключаются, эти знания?
Уловив в моем голосе нотку недоверия, которой, кстати, вовсе и не было, Василий Николаевич вроде бы обиделся, ответил не сразу, покряхтел, вздохнул, будто сожалея, что зря «трепал языком». Но все же стал снисходительно объяснять:
— Невод или сеть, когда на веревку сажаешь, нужно рассчитать, сколько грузу дать, чтобы встали прямо. Рыба, она не дура, знает, как сеть обойти, а если уж она сожмется, ну, сеть, значит, то ей и хитрить нечего, рыбе-то, — растолковывал он. — А где нужно ставить, тоже не просто. Все озеро полагается знать. Весь берег, — он обвел рукой по окружности озера, — на тони был поделен. Триста-четыреста метров — и новая тоня. Когда настоящий рыбак, он знает, где тоня кончается и как она называется: Холмочек, Гора или как еще, всего шестьдесят их, тоней-то. Опять же, названье — одно, а зачем его дали? А чтобы знать, где, на какой глубине, в какое время рыба ходит. Погода тоже важное дело. Да мало ли еще что...
В одном из писем краевед Елховский писал мне об этом, да как-то не представляла тогда значения этих тоней, сетку их он составил в те годы, когда жил в Переславле. Кому-то это казалось пустым занятием, от безделья — так относились, было время, к трудам краеведов. Помню эпиграф на книжке о Лебедяни, написанной краеведом: «Благонамеренный труд являет пользу». Польза труда Елховского в том, что сохранил для потомков рыбацкий опыт. Сетку тоней он передал в музей.
У озера понимаешь важность ее. И то, как по-разному мы с рыбаком смотрели на это озеро: я видела только его красоту и ощущала живительную прохладу, свежесть, а старый рыбак — всю скрытую в его водах жизнь. Он как бы вступал с ней в особое взаимодействие, видел, как ходят стада леща, корзохи, уклеи, которая вертится у поверхности, или ряпушки на ледниковых глубинах, где не только от родников вода чиста, холодна и прозрачна. Она такова по своей природе, характеру, свойственным ледниковым озерам. Он знал и чем обитатели ее кормятся, когда и где мечут икру, какие имеют привычки — есть они и у рыбы.
И снова припомнилась та статья двух дам, не видевших даже, по существу, города, но поставивших на нем клеймо захолустного. Не только рыба, любое живое творенье природы, естественно и человек, имеет свою глубинную жизнь, свои законы развития, и нужно быть опытным рыбаком, чтобы ставить сети там, где будет ловиться...
— Шибко кусает, — сказал Новоселов и отмахнулся от вьющихся комаров. — Должно, к дождю. Вон вроде находит, — и показал на бледное, по-вечернему выцветшее небо, которое с горизонта начала затягивать белесая муть. — К утру пойдет. — И опять замолчал, задумался, глядя на озеро, возле которого прошла вся его жизнь.
— А старики заверяли, что рыбе не будет конца, — напомнила я рыбаку.
— И не было бы, коли бы раньше взялись бы очистки ставить. Вон нынче при озере сколько заводов. А всем ведь вода нужна и сбрасывать тоже приходится. Правда, рыба помаленьку вертается, а вот артель рыбаков совсем не растет... Такое богатство в нем. — Он смотрел на озеро.
Дождь приближался. Воздух стал влажен, обострились, усилились запахи клейкого тополя и копченой рыбы, смолы. Плотная дымка застилала окрестности, и от этого озеро казалось безбрежным. По его застекляневшей поверхности разносился плеск, казалось, тоже стеклянной воды. Это женщина, выйдя из соседнего дома, что-то прополоскала, зачерпнула ведром воды и ушла, хлопнув негромко калиткой. Дома с высокими, иные еще с покрытыми дранкой крышами тут жались друг к другу теснее, чем в других районах Переславля-Залесского, будто старались сохранить свой за долгие века сложившийся, обособленный быт.