В декабре он съел свою последнюю картофелину. Он долго не решался её чистить, а потом тонко-тонко срезав кожуру сварил. Из очисток приготовил суп, который потом ел три дня. На Новый год он позволил себе одно печенье и маленькую ложечку варения.

В начале февраля он съел последнюю луковицу. Больше ничего “живого” в его запасах не осталось. Правда у него ещё сохранилось немного крупы, полвязанки сухих грибов и несколько банок консервов. Но ведь до возможного появления людей ещё долгих четыре, а может быть и пять месяцев. Каждые две недели он урезал норму. Но сколько можно урезать? Порой чувство голода было столь невыносимо, что Щукин решал: “Всё! Сейчас наемся до сыта, а там будь, что будет!” Каких усилий стоило побороть себя и не делать этого!

К концу апреля он так ослаб, что не хотелось двигаться, только лежать и лежать. Это был первый шаг к гибели и Щукин заставлял себя вставать, чтобы регулярно топить печку, кипятить воду из талого снега и варить какую-нибудь баланду, которую трудно было назвать едой. Многие дела он делал наощупь, лишь в крайней необходимости, экономя батарейки, включал фонарик. Главным источником света были отсветы огня, пробивающиеся из-за полуоткрытой дверцы печки. Регулярные еженедельные помывки, которые вначале осуществлял Щукин, становились всё более редкими. Одежда оставалась давно не стиранной. Щукин осознавал, что дичает, теряет человеческий облик, но уже не было сил что-то изменить.

В мае снег осел, освободив входную дверь. Щукин, надев на себя всё, что мог, наконец, выполз на крыльцо. Яркий свет полярного дня буквально ослепил его. Резало глаза, текли слёзы. Немного пообвыкнув, он нашел в себе силы очистить от снега крыльцо. “Буду выходить дышать воздухом”. Он осмотрелся. На востоке по-прежнему скованное льдом чуть угадывалось русло реки. На юге, куда его взгляд был обращен с надеждой, царило бескрайнее белое безмолвие. Шли дни, но никто не прилетал в брошенный посёлок.

В начале июня бригаде вертолётчиков было поручено выяснить ледовую обстановку на реке Индигирке. Достигнув заданной точки, они начали двигаться вдоль русла реки с севера на юг. На участке между хребтами Черского и Момским южнее устья реки Момы они увидели брошенный прошлой осенью посёлок золотодобытчиков. Их взору предстала большая вымершая деревня: безлюдные домики и подсобные строения, брошенная техника — всё это полузанесённое снегом, скованное холодом уходящей долгой зимы. Это было тяжелое зрелище: люди бежали отсюда, бросив всё, и неизвестно, появятся ли здесь вновь. Но вдруг внимание одного из членов экипажа привлекла струйка дыма из трубы избушки на окраине посёлка. Сначала он решил, что это ему показалось, поскольку совершенно невероятным представлялось то, что здесь есть кто-то живой. Когда весь экипаж убедился в реальности увиденного, командир, уверявший, что сам лично вывез отсюда последнюю группу людей, дал команду на посадку.

Вертолёт приземлился недалеко от избушки. Лётчики, увязая в снегу, добрались до очищенного от снега крыльца, стали стучать в дверь и кричать. Прошло какое-то время, прежде чем за дверью раздался глухой, сиплый голос:

— Ну, наконец-то! Слава Богу!

Дверь отворилась, и они увидали странного худого человека, одетого в грязную потрёпанную одежду, обросшего огромной седой бородой, которая закрывала почти всё лицо. Длинные космы волос вылезали из-под надетой наискосок ушанки. Человек шагнул навстречу лётчику, неловко повис на нём и заплакал. Его пытались успокоить, а он сквозь слёзы всё повторял и повторял:

– Бросили, предатели! Бросили, предатели!

Через несколько часов Щукина доставили в областной центр и поместили в больницу. Ушлые газетчики узнали о случившемся, и скоро в прессе появились статьи под заголовками: “Героический поступок,” “Один в Заполярье,” “Российский Робинзон” и др.

Прошло ещё совсем немного времени, и ещё не успевший полностью оправиться Щукин прямо из больничной палаты попал в камеру предварительного заключения. Оказывается, в прокуратуре нашлись праведники, которые, узнав, как спасся Щукин, усмотрели в его действиях уголовно наказуемое. Следователь, которому поручили вести дело, допрашивал Щукина всего два раза, выяснив всё, что его интересовало. Щукин без утайки рассказал, какие дома вскрывал и что там брал.

— Я не брал ничего, кроме того, что мне нужно было, чтобы выжить. Без этого я бы погиб. Вы согласны? – заглядывая в лицо следователя и надеясь найти сочувствие, спросил Щукин в конце допроса.

Но лицо следователя оставалось беспристрастным.

— Суд разберётся, – ответил он.

Шли месяцы, а суда всё не было. Может быть, следователь выезжал на место, выяснял обстоятельства, допрашивал пострадавших. А может быть, суд был завален делами, и до Щукина просто не доходила очередь. В газетах же развернулись две новые шумные кампании диаметрально противоположного толка. Заголовки одних статей гласили: “Освободить Щукина!”, “Свободу герою!”, “Опомнитесь — он не виноват!”. Другие талдычили: “Закон равен для всех”, “Давайте уважать УК!” и др. Заработки журналистов множились.

Щукин всего этого не знал. Он буквально томился в заключении. Прознавшие об его злоключениях сокамерники его не обижали, даже сочувствовали. Однако Щукина донимала жара и духота, вечно спёртый воздух камеры. Ещё физически слабый он не раз терял сознание. Но главное страдание причиняла уверенность в несправедливости того, как с ним обошлись. “Если меня осудят, живым я отсюда уже не выйду: или сердце остановится, или сойду с ума”, – часто думал он.

Наконец весной, почти через год после его вызволения из полярного плена, состоялся суд. Он был недолгим. Уже в конце дня судья начал зачитывать судебное решение. Текст подчас изобиловал терминами, которых Щукин не понимал. И вот, наконец, финал: “Суд признаёт, что подсудимый Щукин совершил противоправные действия, которые попадают под ряд статей УК РФ. Однако, учитывая, что деяния подсудимого не преследовали корыстные цели, не были совершены с целью обогащения, а были совершены им в силу чрезвычайных обстоятельств, в которых он оказался, а также учитывая, что причинённый им при этом ущерб госимуществу и имуществу граждан незначителен, а также учитывая отсутствие материальных претензий со стороны потерпевших, суд счёл возможным признать гражданина Щукина невиновным”.

Во время объявления приговора Щукин сидел с низко опущенной головой. Руки его дрожали. Когда всё было закончено, он закрыл лицо руками и зарыдал. Сквозь всхлипывания доносилось невнятное: “Предатели! Сволочи!” Назначенный ему адвокат старался успокоить:

— Вы должны быть благодарны Богу за то, что остались живы и там, среди полярной ночи, и здесь, в тюрьме. Шансы выжить и там и тут были достаточно низкими. Но теперь всё позади. Куда вы теперь?

— Где-нибудь пересплю, а завтра быстрей домой.

— Где же вам заночевать? Знаете что... давайте ко мне. У меня большая квартира. Места хватит.

Утром адвокат застал Щукина стоящим у окна. Была весна, и восходящее солнце ласкало его худое, небритое лицо.

— Ну, как спали? Какие планы? У меня к вам предложение. Задержитесь здесь на несколько дней. Мы подготовим и передадим в суд исковое заявление. Меня так возмутило всё, что произошло с вами, что я просто считаю своим долгом наказать виновных. Тех, кто бросил вас больного, а также тех, кто вынудил провести несколько месяцев в тюрьме явно невиновного. Позже вам придётся прибыть в суд в качестве истца.

— А пошли они все на ..., – грязно выругался Щукин. – Пусть их Бог накажет! Не буду писать никаких заявлений. Постараюсь улететь первым же самолётом, а сюда в жизни не вернусь. Я очень соскучился по дому, по матери, а потом.... пришло время сажать огурцы.

– Что, что???

— Да, пришло время сажать огурцы.

Щукин улыбнулся, наверное, в первый раз за многие месяцы.

1999 г.

ИЗБИЕНИЕ