У каждого окна, каждого дома головы зрителей теснятся и выглядывают одна над другою. Богатые приглашают к себе своих знакомых и гостей; бедные и промышленные отдают внаймы каждый закоулок каждого угла своего, и огромные деньги, безумные цены предлагаются богатыми путешественниками за местечко на выгодном месте, чтоб не иметь солнца в глазах или быть хоть немного защищенным от пыли, образующейся густыми столбами и облаками, так что после пяти минут катанья или хожденья всякий выбелен и напудрен с ног до головы.
Народ, однако, представляет самое любопытное, самое оживленное зрелище. Все возрасты участвуют в огромном маскараде: всякий копил и сберегал заранее, по средствам и силам своим, чтоб купить или нанять себе костюм на карнавал. Иная девушка полгода отлагала в сторону по медной монете, чтоб заветный день явиться «far corso» (показаться на корсо) в золотой парче средневековой дамы, или в кружевах и блестках напудренной пастушки. Иной разносчик несколько месяцев не ел и не пил, чтоб только ослепить своих товарищей, затмить соперников и окончательно победить свою карину, красуясь и выпяливаясь в тяжелых рыцарских латах, или задыхаясь под величественною чалмою и меховою шубою турецкого паши на театральный лад.
Другие вместо одежды обвеяны со всех сторон короткою туникою из разноцветных перьев и вместо костюма вымазаны сажею, желая представить негров и индейцев.
Вот открытая карета, или огромный шарабан: он наполнен одними женщинами, все молодыми и хорошенькими; на них круглые пуховые шляпы с пунцовыми или оранжевыми перьями, черные бархатные корсеты, кисейные или шелковые ткани, шарфы через плечо; в их руках букеты цветов и корзины мучной дроби; хохот, говор, крик, перебранки вылетают из этой веселой группы. Это мещанки или даже поселянки, собравшиеся общими силами выдумок снарядить себе подвижный маскарад, успех которого всегда отвечает их самолюбивым расчетам. Толпа бежит по следу кокетливых проказниц.
Вот другой шарабан, набитый настоящими или мнимыми крестьянками, в различных живописных одеждах Тосканы и Римской области; лица их скрываются под черными масками — знак, что они хотят сохранить инкогнито. И пешеходы отличаются: за перуанским кациком идет швейцарец или тиролец в остроконечной шляпе, украшенной лентами и павлиньим пером, а там — испанец, весь в бубенчиках и галунах, с гитарою в руке, напевающий отрывки и мотивы из россиниевского Фигаро. Все народы пяти стран света и все века, от мироздания до нашего времени, имеют представителей в этом пестром собрании.
Чаще всего попадаются маски в костюме арлекинов, пульчинеллей, паяцов, пьеро и прочих типов настоящей простонародной итальянской комедии; эти любимые костюмы появляются целыми толпами, то пешком, прыгая, танцуя, кувыркаясь, притоптывая во всю мочь, то шумным поездом в четвероместных колясках или огромных каррах, где их умещается несчетное множество: одни сидят с кучером, или сами правят лошадьми, другие на запятках, третьи на лошадях, на колесах, сидя, стоя, вскарабкавшись, как и куда ни попало, без разбора, без порядка, без числа… и все это кричит, поет, интригует, витийствует, кукарекает петухом, мяучит кошкою, свистит соловьем, рычит леопардом… Нет крика, нет животного, который бы не был перенят и усвоен в этот день этими безумно-веселыми ватагами: от птицы поднебесной до зверя лесного, все служит образцом, все пригодилось в оригинал, всему подражают, лишь бы прибавился новый шум к общему, лишь бы одним свистом, одним тоном, одним странным звуком более могло быть в этом диком концерте, в этом шабаше ведьм, в этом необъяснимом, неповторяемом смешении стольких звуков, тонов, голосов и завываний!
Не одним ушам достается, и глаза едва защищаются от ослепления, потому что вся толпа в общности и каждый человек порознь, в маске он или нет, все вооружены мелкою или крупною дробью из обсахаренного теста, все держат в руках знаменитые свои конфетти, мучные шарики, или просто пригоршни муки в бумажках, и без остановки, без пощады бросают эти шарики, сыплют эту муку на всех встречных, в кареты, в лица, под шляпы, под маску один другому. Обмен этих конфетти не перестает между гуляющими, из экипажей бросают их в толпу, из толпы с лихвою возвращают экипажам; проезжие и проходящие перебрасываются градом конфетти с балконов домов, из самых верхних этажей сыплется мучной дождь на несчетные головы, роящиеся и толкающиеся внизу. Чтоб спасти свои лица от этой артиллерии, почти все замаскированные особы, как дамы, так и мужчины, на балконах или в экипажах, прикрываются либо черными полумасками, либо настоящими забралами из тонкой проволоки. Мужчины, большею частью, надевают сверх платья широкие блузы из небеленого полотна и вместо обыкновенных шляп у них большие пуховые, с круглыми полями — предосторожность необходимая, чтоб быть хоть немного защищенными от пыли, муки и прочих неудобств искусственного урагана. Иногда, если едет прекрасная дама, или просто дама, которую хочет уважить кто-нибудь, знакомый или незнакомый ей, взамен мучных шариков подаются свежие фиалки, связанные в букетик, или настоящие конфеты, или стихи. Те, кому нужно, умеют воспользоваться благоприятным случаем и в искусно отделанном сюрпризе подают письма, признания, уведомления… Иногда случается злой эпиграмме или едкой сатире спрятаться под невинною оболочкою конфетных бумажек и в таком виде достигать до назначения. Но эти случаи редки: надо, чтоб личная вражда или тайное мщение были побуждением отчаянной дерзости, скрывающейся под личиною шутки, чтоб вернее укольнуть предмет своей неприязни и безопасно разделаться с ним; из удовольствия язвить никто не решится на такую попытку. Вообще итальянцы не злы и не нападчивы, а во время карнавала они созданы только для веселья.
Нередко у дверец карет появляются говорливые маски, которые учтиво заводят речь с едущими дамами, садятся на пустое место, если им позволят, и смешат своею веселою, смелою, остроумною болтовнёю, никогда не забывая требований приличия и уважения. Лучший признак давней образованности этого народа то, что он даже в полном разгаре своих любимых забав никогда не переступает границы позволенного, умеет шутить без наглости, смеяться и буффонить без неприличия. Дерзость, сказанная или сделанная во время карнавала, такая же неслыханность, как пьяница в этой толпе: вино дешево и хорошо, — все пьют, но никто не напивается.
Случается, что честолюбивая рука черного пастуха крадет гордый оранжерейный цветок из рук синьоры и отдает взамен свои скромные фиалки. Случается, что маска смиренно просит чего-нибудь на память — ленты, бантика, перчатки, — получив, триумфально прикалывает к шляпе свой трофей, который пойдет украшать хату или чердак, служа залогом веселых воспоминаний.
Но не будьте задорны и грубы, не позволяйте себе никакой насмешки, особенно никакого знака презрения — вас закидают возами шариков и муки, со всех сторон сотни рук поднимутся на вас — и тогда беда неопытному и слишком спесивому путешественнику! Он не иначе вырвется из натиска своих импровизированных неприятелей, как оборванный, запачканный, с синяками на лице и руках, — и в довершение горя, не на кого будет ему пенять за этот урок общежительности.
Дамские экипажи нагружены несколькими корзинами мучной дроби и недорогих цветов: это их арсенал, попеременно опасный и приятный, — смотря по случаю и надобности, они пускают в дело ту или другую артиллерию. Когда заряды истощены, их можно возобновить, не покидая гулянья: между рядами теснятся разносчики и разносчицы — у них и конфеты, и мука, и цветы, — и воздух беспрестанно оглашается голосами всех диапазонов, от густого баса до визгливого сопрано, которые безостановочно кричат и вопиют: «Ессо fíori, ecco fíori» (Вот цветы, вот цветы!).
Как ни уединенна была обычная жизнь маркезины Форли, однако в эти масляничные дни Пиэррина всегда показывалась на среднем и главном балконе своего палаццо, и ее непременными спутниками были всегда Чекка, в праздничном шелковом платье, и некоторые женщины из отдаленных ферм, еще принадлежавших маркизскому дому. В эти годы у Пиэррины менее чем когда-нибудь была охота до шумных удовольствий, но она не хотела огорчить своих домашних, оставляя их одних. Она заняла свое место на балконе, куда, по условию, Ашиль де Монроа должен был тоже примкнуть, объехав сначала Лунг-Арно и все улицы в своей коляске с синьором Бонако.