При этом выражении надежды сердце Ашиля болезненно сжалось: он знал, как далек был Лоренцо от исправления и как горько ошибалась бедная девушка, полагая, что брат ее остепенится.

— Маркезина, — сказал он, — я не скрою от вас, что отчасти догадывался о святой обязанности, исполняемой вами! Но я не соглашусь с вами, что для нее вам необходимо оставаться безбрачной. Напротив! Вы с братом вашим одна в мире, у вас нет ни близких, ни кровных; где вам одной усмотреть за молодым человеком?.. Дав себе опору, а маркизу брата в осчастливленном муже, — вы создали бы ему новые родственные отношения, вы приобрели бы для Лоренцо преданного друга… Если вы не хотите и не можете уехать из Флоренции, оставить палаццо Форли, то я готов поселиться здесь с вами и, принимая гостеприимство маркиза в его доме, войдя в семью вашу, буду иметь право защищать и охранять маркиза вместе с вами!..

— Как?.. вы остались бы здесь, Ашиль?.. — вскрикнула девушка, увлеченная радостью и благодарностью… — Вы не увезли бы меня, если…

— Никогда, Пиэррина!.. Отдавая вам мою жизнь, я отдал бы вам вместе с нею и право располагать мною навеки!

Он видел, что она колеблется, — что возможность согласовать любовь свою с принятым долгом потрясает ее намерения — он схватил ее руку и привлек к себе, упрашивал молча взорами и поцелуями…

— Ашиль, говорите с аббатом! — прошептала Пиэррина, сквозь слезы, — и голова ее склонилась на плечо Монроа; она изнемогала под волнением столь разных и сильных ощущений…

Обрадованный, успокоенный, Монроа стал на колени перед Пиэрриной и надел ей на руку кольцо, снятое с своей.

— Пиэррина, ты моя теперь, — и клянусь! никогда в том не раскаешься!..

Оба замолчали, отдыхая от долгой, мучительной борьбы. Перед маркезиной открывалась, как в волшебном сне, целая будущность любви и счастья, совершенно незнакомых дотоле ее строгому воображению… Она предавалась, наконец, вполне сладостным чувствам, которые до тех пор так упорно в себе заглушала… Любовь ее, как пожар, раздуваемый бурею, возросла и окрепла более в этот час сопротивления, чем в целые два месяца уединенных мечтаний и размышлений. Она признавалась самой себе, сколь дорог ей Ашиль и какое благополучие обещает ей любовь его.

Будущность принадлежала им!.. Эта уверенность озаряла настоящую минуту. Они сидели, соединив свои руки и сливая взоры и сердца в безмолвном, но упоительном созерцанье… Вдруг шаги и голоса раздались в парадных комнатах, к которым примыкала терраса, — и маркезина, так невовремя перепуганная и встревоженная, поспешила посмотреть, кто бы там мог быть в необыкновенную для посетителей пору.

Было около трех часов — самое время послеполуденной сиэсты и даже обеда во многих домах; для туристов слишком поздно, да они и не приезжали в то утро; немногие домашние были заняты по должностям, а маркиза не было дома, по его обыкновению, и уходя, он не велел ждать себя к обеду. Кому же было ходить по галерее и разговаривать в несколько голосов?

Ашиль пошел за маркезиною, и оба удивились, найдя в первой гостиной маркиза в сопровождении двух странных спутников.

Первый был человеком лет около шестидесяти, среднего роста, в изношенном длиннополом платье неопределенного покроя, с суховатым, угловатым, плутоватым лицом, крошечными серыми глазами, беспрестанно мигающими, с утомляющею для взора беглостью движений, ужимок и гримас. Лицо его казалось обтянутым не человеческой кожей, а старым пожелтелым пергаментом, снятым с переплета запыленного фолианта. Лоск, распространенный по этому лицу без морщин, придавал ему сходство с древнею картиною, писанною на дереве масляными красками. Вообще если б господин в старомодном костюме не шевелился, то походил бы на портрет: так напоминал он любимые лица Рембрандта и его школы — скупых, алхимиков, антиквариев, астрологов, всех стариков, живущих особенною, тайною, фантастическою жизнью, имеющею свои условия, противоположные общечеловеческим.

Второй в длинном бархатном кафтане, с правильными и тонкими чертами, с выражением ума, пронырства и хитрости, по всему резко изобличал еврея; темно-рыжеватый цвет густых волос и бровей его не опровергал этого происхождения.

Ашиль и Пиэррина остановились в недоумении на пороге. Лоренцо, увидав Монроа, с распростертыми объятиями поспешил ему навстречу, — но присутствие сестры, казалось, его смутило.

— А, Пиэррина, ты еще внизу?.. Извини, что я тебя потревожил. Синьор, это сестра моя, синьора маркезина Форли! Вот, я должен показать… я привел сюда этих господ… они большие знатоки! желали посмотреть наши картины… Синьор вот из Венеции! — прибавил маркиз, указывая на гостя с пергаментовым лицом.

Монроа подошел ближе, старик обернулся и поклонился ему.

— А, синьор Сан-Квирико?.. Come sta?..[57] давно ли вы здесь?

— Вы знакомы? — спросил маркиз с замешательством. — Каким образом?

— Помилуйте, маркиз, разве можно побывать в Венеции и не познакомиться с одною из ее главных достопримечательностей, — с этим дивным собранием редкостей, картин и старых сокровищ, которое синьор Сан-Квирико так великолепно и художественно поместил в чудесном доме Собратства Сан-Теодоро?

— Ха, ха, ха!.. Много чести, много чести!.. Ваша милость слишком снисходительны! — возразил венецианец, нюхая табак из длинненькой бумажной табакерки и посмеиваясь странным смехом, более похожим на нервическую привычку, чем на выражение веселости или улыбки.

Маркиз перекачивался с ноги на ногу и казался озабоченным.

— Пиэррина, — сказал он, запинаясь, сестре, — уж ты нас извини, — а мы торопимся… Надо все осмотреть! Мы пойдем дальше… Любезный Монроа, я с вами запросто, — вы не взыщете, надеюсь?

— Как можно!.. прошу вас, маркиз, не беспокойтесь! Кстати, я уж к вам заходил, но вас никогда нельзя застать; вот и нынче, я тщетно простучался у вас с четверть часа.

— Я завтракал у приятеля, — поспешно возразил Лоренцо, уводя своих гостей.

Пиэррина и Ашиль взглянули друг на друга с недоумением.

— Что за люди? — сказала маркезина, сомнительно качая головой. — Кто этот Сан-Квирико? Вы его знаете, Монроа, — прошу вас, скажите мне правду.

— Меняла… антикварий… собиратель и продавец редкостей и картин. У него одно из любопытнейших древнехранилищ в Европе.

— То есть ростовщик и лихоимец!.. У нас это обыкновенно значит одно и то же!.. Он дает взаймы под залог нашим обедневшим вельможам, скупает задаром старый скарб после умирающих и продает все это втридорога вам, иностранцам. Монроа, мне страшно видеть здесь этого человека! Он, без сомнения, затевает что-нибудь против моего брата! А другой, — другой еврей: это тоже нехороший знак!

Ашиль находился в неловком положении; он сам подозревал что-то недоброе, он знал, что Сан-Квирико не мог приехать из Венеции без важной цели и значительного дела.

Он молчал…

— Друг мой, — сказала Пиэррина умоляющим голосом, — я вас прошу, разведайте, узнайте, что это значит! Если у брата опять дела, мы пропали… его дела всегда выходят новые долги!.. И когда у нас в каком-нибудь доме появятся эти менялы и жиды, — как зловещие птицы, они приносят за собою или разорение, или смерть!..

Маркезина была грустна и расстроена; Монроа, простясь с нею, побежал немедля к падрэ Джироламо.

Между тем, маркиз Лоренцо водил Сан-Квирико и Ионафана по всем комнатам и галереям палаццо Форли. Старик меняла поглядывал и посматривал на залы, стены, картины и украшения тем быстрым и опытным взором, которому нужно было только одно мгновение, чтобы приблизительно рассчитать, сколько она стоит в сущности, в чем ему обойдется и сколько он за нее может выручить в том или другом краю света. Видно, оборотливый ростовщик оставался доволен своими расчетами, и сухой смех нервически хрипел в его горле. Когда маркиз не мог их заметить, старик и жид значительно перемигивались за его спиною.

Дошедши до Бартоломмеевой картины «Святое семейство», Сан-Квирико невольно попятился назад, маленькие глаза его заблистали и запрыгали, он дернул Ионафана за рукав и спросил его отрывисто: «Она?»