Кроме того, что молодому французу хотелось рассмотреть это своеобразное и самобытное зрелище итальянского карнавала, он еще для того решился не оставаться безотлучно на балконе палаццо Форли, чтоб не дать повода городским толкам и не возбуждать любопытства испанца. Пиэррина потребовала от Ашиля величайшей жертвы, которой можно требовать от счастливого влюбленного и от влюбленного счастливца, — молчания и тайны! Она еще не успела поговорить с маркизом, а Пиэррина не могла и не хотела дать настоящего слова жениху без ведома брата, в котором она уважала старшего в роде.

Чекка с жадным восторгом вглядывалась в картину, мелькавшую мимо нее, рассматривала экипажи, смеялась маскам, рассыпала и получала конфетти, хохотала во все горло и помолодела двадцатью годами перед этим народным и столь любимым торжеством итальянцев. Аббата не было: он отлучился по делам своей должности.

Его беспокоило извещение маркезины о посещении Сан-Квирико и еще более смутил его тот разговор, который он имел с Ашилем о городских слухах насчет Лоренцо. Разузнать все подробно и положительно он еще не успел, — и пошел побродить по Лунг-Арно, надеясь встретить кого-нибудь, кто мог бы разрешить его сомнения. Ему было тягостно оставаться с Пиэрриною, разделяя внутренне ее беспокойство и притворяясь спокойным, чтоб не огорчить ее еще более. Их души так привыкли понимать одна другую, когда дело шло о Лоренцо, общей заботе их жизни, что они и без слов отгадывали друг друга.

Пиэррина смотрела без участия на карнавал, безумствующий под ее ногами. Шум произвел на нее мало-помалу влияние усыпительного гула далекой бури: она погрузилась в свои думы, забыла, где она, что около нее происходит, и до тех пор не возвращалась к действительности, пока Чекка не растормошила ее насильно:

«Ma guarde, ma guarde dunque, figliolina! Vedi un po cio il nostro caro signor Achille. Com'e bellino!.. Ti saluta! Vedi, ringrazia lo, Pierrina…» (Да смотри же, смотри же, синьора! Вот наш дорогой синьор Ашиль. Как он хорош!.. Он вам кланяется! Благодарите его, Пиэррина!).

Чекке не было сообщено о сватовстве Монроа, но сердце кормилицы полюбило и присвоило себе молодого путешественника, чуя верно, что он предан ее прекрасной маркезине.

Пиэррина быстро посмотрела на проезжавшую коляску Ашиля, ласково, но скромно поклонилась и вся зарделась румянцем любви и волнения; Ашиль, в блузе из небеленого полотна и большой пуховой шляпе, в полумаске, стоял в своем экипаже и почтительно кланялся перед балконом палаццо. Когда он увидел, что маркезина его заметила и наклонила к нему голову, — он поспешил снять шляпу и маску и послал своей возлюбленной взор полный нежности и приветствий, которых выговорить он не смел… Улыбка мелькнула и исчезла на лице маркезины. В это самое мгновение Бонако, видя движение своего товарища, также снял маску и шляпу, и Пиэррина с удивлением и испугом узнала в нем знакомое лицо.

С некоторых пор, это лицо беспрестанно ее преследовало и попадалось ей на улице: выходила ли она к обедне с Чеккою поутру, прогуливалась ли с аббатом по вечерам, — она встречала незнакомого молодого человека и могла быть уверена, что он за нею наблюдает, но издали и так ловко, так скромно, что она не вправе была обижаться его любопытством и даже заметить его. Иногда маркезина не обращала внимания на этого наблюдателя, иногда думала, что ошибается и что незнакомый — просто сосед, приводимый случаем на ее дорогу. Но в это мгновение она узнала его рядом с Монроа и в его коляске… ее поразило такое сближение, и она дала слово разузнать о молодом товарище Ашиля, не подавая вида, что заметила его преследования.

Несколько минут француз и испанец стояли под балконом палаццо Форли, задержанные общею остановкою ряда карет, чуть движущихся; наконец ряды гулянья тронулись с места и экипаж путешественников подался вперед со всеми прочими. Ашиль и Пиэррина обменялись последним взглядом. Испанец отвернулся.

Скоро после них проехала колесница Флоры — раскидная карета путешественницы, бросившей несколько тысяч на эту благоуханную затею, чтобы затмить всех прочих соперниц и совместниц своих на этом турнире красоты и фантазии, — чтобы доказать возможность превзойти в роскоши самые тароватые выдумки, истратив на простые, свежие цветы вдвое более, чем другие тратят на раззолоченные игрушки, принадлежности дорогих переряживаний этого дня. Карета исчезает под букетами и гирляндами; лошади убраны камелиями и розами; люди издали кажутся кустами; сама барыня окружена корзинами цветов, и белая шляпа ее украшена одною чайною розою: просто, мило, изящно.

Далее показывался забавный поезд герцогини Казильяно — ландо, совершенно покрытое кошачьими головами, везомое жокеями-кошками, сопровождаемое лакеями-кошками и вмещающее на своих бархатных подушках очаровательную полукошечку, полуженщину, одетую просто по вседневному, но облеченную в дорогой горностаевый мех, с белою муфтою, с белыми перьями на шляпе, со всевозможным кокетством и осуществляющую вполне сказку о кошке, превращенной в женщину. Гордость знатного имени не унижена неуместным нарядом, требования карнавала выполнены, причуды женской фантазии создали новинку грациозную и своеобразную, о которой общество долго будет говорить. Чего же лучше?

Леди, вся в парчах, жемчугах и золоте, представляла Эсмеральду из романа Виктора Гюго; ее несли на богатых носилках и возле нее белую козочку, нарочно выписанную из Сицилии, чтоб сыграть роль Джали; более тридцати человек прислуги и наемщиков занимали должность фигурантов в разнохарактерном дивертисменте причудливой британки. Богато, странно и не совсем прилично даме высшего круга. Но рассчитано на сильное впечатление и оно произведено!

И наконец, вот еще маскарадная группа, но без масок, — это индийский караван, снаряженный и костюмированный со всею роскошью, со всем великолепием Востока: невольники, муллы, баядерки, чего тут нет? Все провожатые и участвующие замечательны по своей молодости, статности, красоте. Это сказка в лицах из Тысячи одной ночи, — это сама синьора Терезина Бальбини, несомая в голубом паланкине, отделанном серебряными бахромами и украшениями; ее театральный наряд горит алмазами, блещет золотом и серебром; из-под легкого покрывала струятся чудные белокурые волосы новой Нурмагали; на бархатных туфлях шитье из жемчугов и бирюзы; — она хороша, как ясный день, и весела, как майское солнце. Нельзя ее не заметить даже после всех знаменитостей, поразивших гулянье своею красотой. Народ, этот верный ценитель в подобных случаях, народ бежит за ней с восторженными восклицаниями, а она гордо и самодовольно улыбается, наслаждаясь своим торжеством.

Поравнявшись с окнами палаццо Форли, султанша Нурмагаль обратила пристальные взоры на почтенную наружность старинного фасада, рассмотрела внимательно резной мраморный герб, венчающий середину фронтона, и, увидав маркезину с ее свитою на балконе, долго не отводила от нее любопытных глаз.

Чекка принялась выхвалять восточный караван и его повелительницу. Пиэррина показала кормилице, что прекрасная султанша не перестает смотреть на них и даже повернула голову, чтоб долее иметь их в виду; она не понимала, что могло так возбудить внимание незнакомой ей женщины. Но, так как она никого почти не знала в городе, это обстоятельство скоро перестало ее занимать.

Вдруг что-то тяжелое упало к ногам маркезины: она вздрогнула, и нашла камень, к которому была прикреплена записка следующего содержания: «Если маркезина Форли желает узнать об одном деле, очень важном для ее семейства, ее просят прийти сегодня одну и никому не говоря о том, после вечернего Ave Maria и захождения солнца, во втором часу, к углу церкви и монастыря Сан-Марко; там она найдет незнакомого проводника в черном домино, который скажет ей девиз ее дома: n? piu, n? m?no. Пусть она смело следует за ним, — он ее приведет туда, где ей будет объяснена тайна, для нее крайне значительная!»

Пиэррина поспешно посмотрела на улицу: под балконом, среди народа, масок и прохожих, стояло черное домино, совершенно замаскированное: оно глядело на нее с видимым ожиданием и любопытством, и у него в руках было маленькое знамя, на котором были написаны слова: n? piu, n? m?no. Очевидно, оно бросило камень с запискою. Пиэррина кивнула ему головой в знак согласия, и домино скрылось в толпе, разорвав на мелкие куски свое бумажное знамя.