Музыка еще страстнее, еще вдохновеннее, нежели слова, передает все, что есть сильного и неодолимого в порывистой тоске сердца, мучимого одиночеством, воспоминаниями и жаждою любви. Маркиз вздрогнул при первых звуках. Он не знал этой песни, не попавшей в общее употребление толпы и не обратившейся в достояние уличных певцов. Лоренцо слушал жадно и ловил каждое слово, каждую ноту, выражаемые певицею с глубоким чувством и одушевлением. Голос ее казался звучнее и сильнее, замирая на глубоких и протяжных низких тонах. Во второй строфе говорится о Венеции:

(Я взывал к буйному ветру, к синему морю, я взывал к древней Венеции и ее ревнивым каналам, к небу, под сводом которого она красуется каждый вечер, как невеста об руку с женихом; я просил лишь одного блага — существа, с кем бы мне разделить биение жаркого сердца, — я просил любви, за которую мог бы благословлять Провидение, — самозабвения, женщины… счастия!..)

Эти слова были переданы с такою безумною негою, с таким увлечением, что у маркиза дрожь пробежала с головы до ног и грудь его забушевала грозою страсти и молодости…

Далее элегия продолжает:

(О! кто даст мне женщину — подругу, о которой я буду думать, блуждая целый день, — обожаемую супругу, возлюбленную, с которою по вечерам я буду говорить о моей любви?.. Женщину черноокую, с млеющими устами, с длинною, распущенною косою, с нежною и сладкою речью, чтобы я мог к моему горячему телу прижать ее ласкающие руки, чтоб я упился благополучием, чтоб я любил и умер любя!..)

Тут голос певицы, сначала звучный и могучий, постепенно замирал, будто подавляемый чувством, и, наконец, при последних нотах прервался и замолк. Вместо слова черноокая было пропето голубоокая, но так как Лоренцо совсем не знал этой песни, он не мог заметить перемены, сделанной прихотью или блажью певицы. В гондоле послышались громкие рыдания: Лоренцо до того был расстроган, что и сам заплакал вместе с незримою певицею.

Помолчав немного, она спела последнюю строфу:

(И вдруг, сливаясь с торжественным грохотаньем грозы, проснулся и раздался вдали сладостный, гармонический, неземной напев… Он казался призывом, навеянным случаем на лазурную равнину вод; он казался ответом, полученным от судьбы!.. О, пой, о пой еще — твой упоительный голос оживит в сердце моем увядшие воспоминания!.. Пой, возле тебя взволнованная душа моя освежается, убаюканная звуками твоих возлюбленных напевов!)

Маркиз, вне себя от восторга, применял к себе ее песнь, и ответ, и призыв… Восхищенный, обезумевший, он повторил громким грудным тенором последние четыре стиха, подражая сколько мог выражению, приданному им вдохновенною певицею; но прежде того, совершенно потерявшись, приветствовал невидимку неистовыми рукоплесканиями…

Этот поступок везде мог бы показаться дерзким нарушением приличия, пренебрежением всех условий вежливости и благовоспитанности. Но в Италии, где страсть к искусству не шутка и не притворство, а факт, общая, главная пружина ощущений и действий, в Италии не только не странно, но даже принято подслушивать с улицы пение или игру на инструментах внутри домов и по окончании выражать благодарность и удовольствие громким хлопаньем и шумными криками браво, или брава, смотря по тому, к кому они относятся — к певцу или к певице. И нередко любители-артисты показываются у своего балкона и благодарят за сочувствие своих незнакомых слушателей.

Маркиз ожидал не без основания, что его рукоплескания будут удостоены ответным поклоном или, по крайней мере, мановением беленькой ручки через окно гондолы… Его надежда не сбылась — ничто не показалось и не пошевельнулось внутри гондолы, замершей вдруг с последним звуком очаровательной песни…

Лоренцо, обвороженный и еще более подстрекаемый неудачею своих расчетов, не переставал следовать за гондолою и проводил ее до поворота из Большого канала в рукав Джиудекки, текущий левее первого. Джиудекка, как свидетельствует ее название, была прежде кварталом жидов; теперь по ее набережным отстроилось много богатых купеческих домов, много палаццо, принадлежащих знатным семьям, которые ищут простора на новом месте, более удобном для новых построек, чем загроможденные берега старого Каналэ-Грандэ. К тому же воздух здесь чище и лучше и народонаселение не так тесно сбито. На углу, образуемом встречею широкого разлива Джиудекки с одним из проточных маленьких каналов, гондола незнакомой невидимки поворотила в сторону, и в то самое мгновение, как гондольер маркиза готовился за нею следовать, третья ладья протеснилась между ними и, задев за весло маркизова гондольера, остановила его на всем ходу. Маркиз, взбешенный препятствием, вскочил с места, чтоб помочь моряку расцепиться, и перестал следить взором за предметом своих упорных преследований; этой минуты было достаточно, чтоб разрушить все его преднамерения. Когда он успел отцепиться, при неумолчной перебранке двух гондольеров, и благополучно разъехался с докучным встречным, таинственная гондола уже скрылась за ближайшим перекрестком, у мостика, переброшенного через две канавки, недалеко от поворота.

Лоренцо дрожал от бешенства, но делать было нечего, надо было отказаться от дальнейшего плавания за певицею, и он возвратился домой еще в чаду своего восторга, мучимый более чем любопытством.

В следующие три дня маркиз с утра посещал все места Венеции, где можно встретить женщин, то есть церкви, лавки, площадь святого Марка, Каналэ-Грандэ. Но венецианки днем почти не выходят и не катаются в гондолах, следовательно, утро Лоренцо убивал почти безнадежно. Зато в сумерки он начинал надеяться, долгое время стоял с своей гондолой на том месте, где его обогнала очаровательница, потом тихо плыл вдоль Большого канала, доезжал до Джиудекки, до поворота к мосту, смотрел на все гондолы, прислушивался — и ничего не видал, ничего не слыхал: не было и следов исчезнувшей певицы. Позднее, при наступлении ночи, подающий знак к многолюдным гуляньям под ярко освещенными аркадами двух прокураций по обеим сторонам площади Сан-Марко, когда дамы начинают появляться и медленно пробираются в толпе, чтоб сесть около любой кофейни под аркадами и есть мороженое или гранаты (род шербета из фруктов), слушая военную музыку или уличных певцов, рассеянных на площади, маркиз, как угорелый, обегал галерею, исхаживал взад и вперед всю площадь, заглядывал в лица всех женщин, прислушивался к каждому голосу, звучному и молодому, шепчущему или говорящему близ него, и оставался при тщетных поисках, не встречая ничего похожего на воображаемую им героиню чуть начатого романа… Он измучился, измучил своего гондольера расспросами, но ничего не открывал!