Кто же мог быть этот посетитель в такую пору, когда не только гость, но даже сам аббат не приходил? Не чужой и не турист, потому что он знал обычаи дома и не стучался у парадных дверей. Кому быть, как не молодому французу, которому, вероятно, нужно было что-нибудь достать из библиотеки, предоставленной в его распоряжение?

Сердце девушки забилось сильнее обыкновенного… Она стала прислушиваться: стук продолжался, и невнимательная Чекка, видно, не спешила отворить, потому что удары становились громче и нетерпеливее.

— Пойду сама, — подумала маркезина, — а то к Чекке не достучаться, пожалуй; она занята своей стряпней!

И маркезина сбежала восемьдесят ступеней с двойною легкостью молодости и нетерпения.

Но каково же было ее изумление, когда, вместо Ашиля, она очутилась перед своим братом, перед самим Лоренцо…

Удивление Пиэррины сначала похоже было на испуг. Так как маркиз ни разу не писал сестре со времени своего отъезда и полагал возвратиться не прежде поста, до которого оставалось еще две недели и притом самые шумные, самые веселые; внезапный приезд его мог означать какое-нибудь несчастие.

Люди, которым жизнь приносит более горя и неудач, чем радостей и приятностей, делаются недоверчивы и пугливы; первое слово Пиэррины было:

— Что с тобой?.. что случилось?..

— Ничего, carina[43], - отвечал Лоренцо, принимая ее в свои объятия и крепко прижимая к сердцу, — ровно ничего, соскучился по тебе и приехал — вот и все!

— Как это мило с твоей стороны! Как я люблю тебя за это, мой Лоренцо, мой добрый брат!

И Пиэррина еще раз поцеловала приезжего; глаза ее загорелись нежданным удовольствием… Но она вдруг опомнилась, и лицо ее приняло прежнее выражение боязни и недоумения.

— Лоренцо, друг мой, полно, правду ли ты говоришь?.. Карнавал еще не кончился и лучшее время его впереди: как же ты решился пожертвовать неделею гуляний и маскарадов, от которой ожидал так много удовольствия?

— И здесь будут маскарады и маски, и здесь это время будет шумно и весело… А Венеция мне успела надоесть в эти два месяца. Я подумал о тебе, пожелал тебя обнять — вот я и здесь! А все ли у вас благополучно?

— Слава Богу, слава Богу!.. Но пойдем скорее ко мне на верх: ты устал, проголодался — тебе надо поскорее шоколаду. Чекка, Чекка, беги сюда!.. брось все! смотри, какой гость у нас!.. да радуйся же, Чекка, торопись!

И маркезина с радушною живостью бегала от брата к дверям кухни, потом возвращалась, опять целовала Лоренцо и, наконец, повела его к себе.

Чекка добралась до них, запыхавшись, и, в свою очередь, принялась обнимать и расспрашивать маркиза.

— Santissima Madonna, sei tu, figlio mio?[44] Кто бы тебя мог ожидать так скоро?.. то есть не слишком скоро для нас, а скорее, чем мы надеялись… а у нас только про тебя и толку было… все думали мы с сестрой твоей: весело ли тебе там, хорошо ли?.. а ты вот и вернулся! Ну, тем лучше, тем лучше! Ma vedi un po, Pierrina, com'? hello!..[45] Ты еще похорошел! право, честью клянусь, похорошел! Дайте на себя полюбоваться, синьор маркезе! Buon di, eccelenza![46]

— Потом, потом, Чекка! — перебила маркезина. — Успеем нацеловаться и намиловаться с нашим дорогим маркизом! Теперь вспомни, что он с дороги, напои его шоколадом, да крепким и пенистым, знаешь, как брат любит!.. Да, кстати, нет ли у тебя чего позавтракать? И надо послать сейчас за аббатом… Отправь Маттео. Как он обрадуется, добрый падрэ!

В эту минуту девушка забыла, что на свете существует кто-нибудь, кроме ее брата. Она вся предалась обычной и давней своей заботливости о нем, и если бы явился перед ней Ашиль, как ни привлекательна казалась ей беседа нового друга, она не обратила бы на него никакого внимания, покуда не исполнила бы всего, что нужно было для спокойствия и благосостояния брата.

Лоренцо принимал все эти ласки с благодарностью и любовью, но был рассеян и неловкость проявлялась в его смутных взорах. Он оглядывал каждый предмет родительского дома, как всякий, возвращающийся восвояси после отсутствия; но если бы заботливая Пиэррина успела уловить один из его взглядов, она бы легко прочитала в нем болезненное чувство, что-то похожее на замешательство и самоукор…

Хорошо, что ей было покуда не до наблюдений!

Пришел аббат; с глубоким радушием обнял своего питомца; также порадовался и подивился его поспешному возврату; стал расспрашивать про Венецию, про то, что Лоренцо там видел и делал. Маркиз отвечал уклончиво и отрывисто, беседа не клеилась… Меж присутствующими три лица сияли радостью и спокойным доверием, четвертое оставалось подернутым непроницаемою думою…

— Тебе пора отдохнуть, друг мой! — сказала заботливо Пиэррина. — Мы тебя замучили своими расспросами, эгоисты!.. Поди к себе, усни до вечера, а потом для твоего приезда сойдем обедать в сад и кончим день на террасе, — не так ли, брат?

— Да, да!.. это славно придумано, я тебе благодарен! Я точно пойду на свою половину. Но только не ручаюсь наверное, не знаю, приду ли я с вами обедать… можно ли мне будет? Меня ждут!..

Лицо маркезины омрачилось… Но она давно привыкла не стеснять брата и не мешать его удовольствиям, как бы они ни отвлекали его от нее; она поняла, что маркиз хочет быть свободен и, с утаенным вздохом, проводила его до дверей прежних комнат их отца, в которые Лоренцо переселился, по привычке итальянцев — не занимать парадного и слишком великолепного жилья их старинных дворцов.

Проводив Лоренцо, Пиэррина, аббат и Чекка переглянулись с видом беспокойства и любопытства. Во взорах их было много такого, чего уста не решались проговорить. Чекка первая прервала это глубокомысленное и тревожное молчание:

— Коспетто! никогда не поверю, чтобы наш молодой барин оставил Венецию и вернулся сюда — так себе, без причин… я его знаю!!.. Не даром он так ласков с сестрой и так мил со всеми нами: тут что-то есть!

— Тут что-то есть! — важно повторил падрэ Джироламо. — Я также начинаю думать, что маркиз чем-то озабочен, хочет от нас утаить что-то… Он ни разу не взглянул прямо на меня, его глаза избегали моих… это не даром!

— Не даром!.. — грустно повторила маркезина, уходя к себе, с поникшею головкой. — Боже мой!.. буди милость Твоя на нас!

Лоренцо, едва дверь за ним затворилась и едва он услыхал удалявшиеся шаги своих домашних, вскочил, поспешно переоделся и через потаенный выход, от которого ключ находился всегда при нем, побежал, куда его ждали — к синьоре Терезине Бальбини, бывшей примадонне театра Фениче. Она была не первою женщиной, умевшей захватить и покорить изменчивое, легковерное сердце и капризное воображение Лоренцо — много раз уже вспыхивало его сердце. Иногда загоралось оно для светской дамы, нежно и кокетливо взглянувшей украдкою на молодого человека, либо шепнувшей ему одну из тех пошлых фраз, которые пронизывают насквозь ошеломленного новичка, но, как легкие брызги волны, разбиваются и разлетаются в прах, встретившись с закованною и обстреленною грудью пожившего светского льва. Иногда маркиз прельщался девушкою среднего сословия и преследовал ее долго, покидая именно тогда, когда бы следовало начать любить ее искренно. Иногда его завлекали и забавляли похождения, не оставлявшие по себе даже воспоминания. Он был уже довольно опытен, чтобы считать себя по крайней мере разборчивым. Но Бальбини произвела на него неожиданное и глубокое впечатление: Бальбини была первая и настоящая страсть прикованного очарованного маркиза. В короткое время она овладела его умом, его волею; сделалась ему необходима как воздух, которым он дышал, как сама жизнь, которою он дорожил.

Вот как они познакомились и сошлись. Несколько дней после приезда в Венецию Лоренцо катался в своей гондоле, после обеда, и, развалившись на мягких черных подушках[47], велел гондольеру везти себя вдоль Каналэ-Грандэ, чтоб наслаждаться заодно и сладкою дремотою сумеречной поры, и видом разнообразных чудесных зданий, купающих свои мраморные основы в сонных водах канала. Гондола маркиза Форли была без балдахина, и сам он был на виду; но с ним поравнялась другая гондола, с поднятым балдахином. Подобные балдахины прикрывают наглухо гондолу своими полями, точно крышкою, и придают ей снутри вид склепа, по сторонам которого проделаны окошечки. В первую минуту новоприезжий, попавшийся в такую гондолу, может задохнуться, как в гробу, или почувствовать головокружение и дурноту: но потом, когда к ней привыкнет, гондола покажется ему приятнее и спокойнее всякого экипажа в мире: в ней хорошо, как в люльке, укачивающей и убаюкивающей все заботы, наполняющей душу одним сладким самозабвением. Из встреченной гондолы вылетал свежий и приятный женский голос, напевавший с особенным выражением престарелую венецианскую песенку, бывшую в моде лет семьдесят тому: La Biondina in gondoletta[48]. Маркизу показался странным выбор этой канцонетты, совершенно забытой в простонародье и оставшейся только в памяти некоторых дилетантов, как образец произведений и вкуса прошлого столетия. Женщина, певшая такое старье, вероятно, была истою любительницею музыки, или придавала какое-нибудь особенное, личное значение словам и смыслу канцонетты. Лоренцо тщетно старался проникнуть взором в глубину гондолы: певица сидела так, что он ее не отыскал. Эта таинственность еще более взманила его любопытство: он велел своему гондольеру не отставать от другой гондолы и не опережать ее, и обе поплыли дружно по широкому простору Большого канала. Окончивши Биондину, женский голос промолчал несколько минут и потом снова запел, но на этот раз по-французски вдохновенную, страстную элегию, положенную на музыку знаменитою артисткою, Крашини: