Государственная Дума 4-го созыва, более, нежели Дума 3-го созыва, слабая по своему составу, но преисполненная большого самомнения и даже, в значительном числе членов, мечтавшая управлять страной через посредство руководимого ею Правительства, эта Дума просто не может служить опорою, так как не в состоянии договориться с Правительством на определенной программе требований и не решится встать открыто на сторону Правительства, отказавшись затрагивать такие вопросы, по которым Правительство не может дать своего согласия.
Государственный Совет в своем большинстве давал бесспорное правое большинство, с которым постоянно считался Кривошеин. Но опираться на него он все-таки не хотел, потому что открыто примыкать к нему было для него равносильно полному разрыву с Государственною Думою и не с нею одною, а также с земскими кругами и с некоторыми «салонами», нечуждыми прогрессивности, где он пользовался репутациею человека передовых взглядов, которых у него было не много. Ему нужно было стоять на обоих берегах, быть правым в одном месте и умеренно левым в другом, говорить всегда и везде то, что было приятно слушателю, не особенно стесняясь тем, что рано или поздно такая эквилибристика неизбежно не устоит. Такому человеку невыгодно было принимать на себя открыто ответственную роль в такую трудную пору и гораздо приятнее было подготовить такую комбинации, при которой он оставался бы юридически в тени, но выдвигал другого, послушного себе человека на первую роль, а сам, за кулисами, сосредоточивал бы в себе полноту фактической власти, отлично понимая, что весь успех будет приписан ему, а всякую неудачу можно всегда отстранить от себя.
И он избрал именно эту благую часть, и никто другой не сумел бы разыграть ее столь ловко, как этот действительно искусный человек, одним ударом достигнув самых разнообразных и одинаково близких его сердцу, целей: свалить упорного и скупого Министра Финансов, заменить его своим человеком, лишенным всякого авторитета, но заранее, из чувства элементарной благодарности, готовым идти навстречу его желаний, и поставить во главе Правительства такое лицо, которое, в глазах всего общества, не может вести какую-либо собственную политику, подчинить его своему влиянию и, за его спиною, его именем, вести свою личную политику, дабы всякий знал, что душою Правительства и его движущего пружиною является только Александр Васильевич, – русская eminenсe grise наших дней.
Такая разносторонняя цель и достигнута была разделением моей должности на две, с проведением на место Председателя Совета престарелого Горемыкина, а на место Министра Финансов – Барка. Это сочетание было единственно возможное и способное устранить всякие колебания наверху. Недаром, еще за полгода до моего удаления, князь Мещерский в одном из своих дневников указывал на необходимость заменить «чересчур самовластного, хоть и более осторожного Коковцова, но все же слишком открыто играющего в руку российским Младо-Туркам, более уравновешенным и испытанным сановником, нелицеприятно служившим Государю всю свою долгую жизнь и сумевшим подавить в себе даже чувство горечи, когда Государю было угодно заместить его более молодым и не менее преданным ему слугою». Читай – увольнение Горемыкина с поста Министра Внутренних Дел и замена его Сипягиным.
Кривошеин отлично знал, что Горемыкин угоден Государю, что время от времени его приглашают в Царское Село на совещания или просто для разговоров, и что многие решения принимаются после таких разговоров. Он знал, что Горемыкин не удовлетворит никого своею пассивностью и безразличием знал он и то, что его любимое слово, о чем бы не заговорили, всегда было – «это вздор, чепуха, к чему это!», но им руководила уверенность, что при давних добрых с ним отношениях, Горемыкин не станет мешать ему в работе и всегда отстранит всякие трения с другими коллегами.
Характерно то, что Горемыкин и сам с циничною иронией смотрел на свое назначение. Посетивши меня на другой день после моего увольнения, 31-го января, он сказал мне в ответ на мое пожелание успеха, знаменательные слова: «какой же может быть успех, ведь я напоминаю старую енотовую шубу, которая давно уложена в сундук и засыпана камфарою и совершенно недоумеваю зачем я понадобился впрочем, эту шубу так же неожиданно уложат снова в сундук, как вынули из него».
А на мое замечание – как Вы могли согласиться пойти на явно неисполнимое дело, отведенное в Барковском рескрипте, я получил обычный ответ: «все это чепуха, одни громкие слова, которые не получать никакого применения. Государь поверил тому, что Ему наговорили, очень скоро забудет об этом новом курсе и все пойдет по старому. Я ему не возражал против Его увлечения, потому что считаю, что Вашею ошибкою было всегда то, что Вы принимали все всерьез и старались всегда, хотя и очень умело и осторожно, отстаивать то, что считали правильным. Но это было непрактично. Государю не следует противоречить. Да впрочем, я хорошо и не знаю рескрипта Барку».
Тут Горемыкин допустил уже прямую неправду. Он отличаю знал об этом рескрипте и сам участвовал в его составлении. Я имел самое точное сведение о том, что рескрипт писался на квартире Кривошеина, при постоянном участии самого Горемыкина и Барка, не раз переделывался и исправлялся и окончательное редактирование его, под руководством Кривошеина происходило при самом близком участии Горемыкина. Затем проект рескрипта не раз возился Барком к Мещерскому и кочевал обратно к Кривошеину, и сам Кривошеин, за два месяца перед тем болевший и невыезжавший из дома, стал выезжать и посетил больного Мещерского, за два дня до получения мною письма от Государя. С ним виделся там близкий мне доктор Чигаев.
Рука Кривошеина оказалась вероятно и в том отличии, которое оказано было мне возведением меня в графское достоинство. Он знал об этом еще тогда, когда, письмо Государем мне не было написано, и мысль об этом пожаловании принадлежит, по всем вероятиям, именно ему Многие приписывали ее Императрице-Матери, которая была ко мне очень расположена, но это совершенно неверно. Она и не подозревала о моей отставке и не могла вовсе говорить о каком-либо смягчении удара. Для Кривошеина же это отличие было чрезвычайно важно. Он хорошо знал, что для меня удаление было очень тяжело, в душе он отлично сознавал это и, как исключительно ловкий человек, он прекрасно знал, что рано или поздно я узнаю о его участии в моем увольнении, но узнаю также в об оказанном мне почетном отличии, и сохраню, быть может, добрые с ним отношения, которые по теории «как знать, что может случиться в будущем», могут еще пригодиться.
Но наши отношения не сохранились, притом исключительно по моей вине, как разошлись совсем и наши дороги. Я остался в тени, меня совершенно игнорировали даже тогда, когда война могла требовать моею старого опыта, хотя бы для того, чтобы помочь избежать особых ошибок, если только это было возможно.
Когда после смерти Гр. Витте, в феврале 1915-го года освободился пост Председателя Финансового Комитета, и возник вопрос о моем назначении, Кривошеин и Рухлов, состоявшие членами Финансового Комитета, уговорили Горемыкина не допустить моего назначения и соединить эту должность, в целях объединения власти, с должностью Председателя Совета Министров. Так и было поступлено.
Такой же маневр проделан был впоследствии еще раз, в начале 1916-го года, после удаления Горемыкина с поста Председателя Совета Министров и замены его Штюрмером. Под предлогом концентрации в одном лице поста главы Правительства и Председателя Финансового Комитета, последняя должность была поручена опять ничего не смыслившему Штюрмеру и это в ту пору, когда было уже ясно, что война вела нас неуклонно к финансовой катастрофе. Лично мне не было никакого повода, сожалеть об этом, и я упоминаю об этом только для полноты картины.
Под конец, впрочем, Кривошеину пришлось и самому убедиться в том, что он сильно ошибся в расчете на Горемыкина. Ему не удалось завладеть им и заставить его действовать по указке. Горемыкин оказался сильнее Кривошеина, хотя и не надолго. Их дороги стали все больше и больше расходиться, а после знаменитого столкновения в Совете Министров в августе 1916 года, Кривошеину не оставалось ничего иного как покинуть Министерство Земледелия, незадолго впрочем до того, как закатилась окончательно звезда и самого Горемыкина.