Я прибавил, что России нужен мир более, чем какой-либо другой стране уже по тому одному, что во всех проявлениях своей внутренней жизни она чувствует как усиленно бьется ее пульс, насколько велики результаты достигнутые за последние 6-7 лет в ее экономическом развитии и насколько была бы прискорбна всякая остановка, в этом прогрессе. Я хорошо помню, что отвечая на вопросы Теодора Вольфа о вашем внутреннем положении, я употребил выражение, подхваченное потом Кн. Мещерским, вышученное им и сделавшееся даже заголовком одного из его дневников, посвященных нападению на меня.
«Поверьте мне», оказал я Вольфу: «что все доходящие до Вас вести о грозном революционном движении внутри страны крайне преувеличены и исходят, главным образом, из оппозиционной печати. Отъезжайте радиусом на 100-200 километров от крупных промышленных центров, каковы Петербург, Москва, Харьков, Киев, Одесса, Саратов, и Вы не найдете того революционного настроения, о котором Вам говорят Ваши информаторы».
И сейчас много лет спустя после моей беседы с Вольфом, невзирая на все, что совершилось в России, при величайшем содействии той же Германии, я не отказываюсь от моего взгляда того времени, потому что не будь войны, не будь того, что произошло вообще во время ее, окажись интеллигентные виновники революции на высоте столь легко давшейся им в руки власти, которую они взяли только потому, что она далась им без всякого сопротивления, но не сумели удержать ее и так же без сопротивления передали в руки большевиков, – мой анализ был бы правилен, и через какие-нибудь, l0 лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте ее процветания.
Во вторник вечером меня и жену пригласил к обеду, Германский Канцлер. Внешне, обед был, как и все обеды: красиво убранный стол, большое количество приглашенных с большинством министров, но чрезвычайно скучен и бессодержателен но разговорам.
Любезны были только хозяин и хозяйка, прочие же приглашенные почти со мною не разговаривали, а сосед моей жены, кажется Министр Внутренних Дел Дельбрюк, – даже был с нею просто невежлив. Только недавно перед тем назначенный Военный Министр фон-Эйнем, с которым меня свел перед обедом Канцлер, попросил меня переговорить с ним после обеда на тему о моих отношениях к Государственной Думе, так как – сказал он. – «мне очень трудно наладить мои отношения к нашей Государственной Думе – Рейхстагу. Она требует от меня большей мягкости нежели та, на которую я способен, да и ее не очень поощряет мой повелитель». В послеобеденной короткой беседе на эту тему фон Эйнем был очень любезен и просил вернуться к этому вопросу при нашей последующей встрече, которой, однако, вовсе и не было. За обедом Канцлер сказал мне, что Император примет меня завтра в среду, в Потсдаме, вместе со всеми моими спутниками, и что мы поедем вместе с нашим послом Свербеевым.
Ровно в 12 часов дня мы выехали с Потсдамского вокзала и прибыли в 12 1/2 в новый дворец. Император принял меня одного в небольшой приемной комнате, перед гостиной, за которой была столовая, все же прибывшие, вместе с придворными ждали в гостиной, в которую вышла Императрица раньше, чем кончился мой предварительный разговор с Императором.
Вильгельм II вышел ко мне навстречу чрезвычайно быстрою походкою. Он был одет в сюртук нашего Литовского полка и держал под рукою форменную фуражку полка. Его первые слова отличались необычайною живостью и даже какою-то студенческою веселостью. Он припомнил первую встречу его со мною в декабре 1905 года в большом Берлинском дворце. и прибавил: «насколько теперь стало лучше, Вы были тогда отставным Министром, а теперь Вы – первый Министр; тогда – помните – я говорил с Вами о Вашем революционном движении и об этом ужасном законопроекте о принудительном отчуждении земель, теперь об этом никто у Вас и не думает, а я с радостью слежу за тем, как быстро развивается Россия».
Потом он перешел на свидание в Балтийском Порте, припомнил как много смеялись мы тогда с ним, и как весело и беззаботно прошло это свидание, спросил о здоровье Императрицы и Государя и уже собирался было идти в соседнюю комнату, когда я спросил его могу ли я испросить у него несколько минут аудиенции, когда ему угодно будет мне ее назначить, так как я имею особое поручение от моего Государя.
Очевидно предупрежденный об этом Канцлером, сразу сменивший свой веселый и беззаботный тон на сухой и строго официальный, переменившийся, как мне показалось, в лице, Император сказал мне: «потрудитесь сказать мне то, что Вам поручено теперь же, так как я предпочитаю выслушать неприятное сообщение сразу, нежели оставаться долго в ожидании того, что мне предстоит, так как я уверен, что не услышу от Вас того, что может мне доставить какое-либо удовольствие. Вы, конечно, начали бы с приятного сообщения, если бы имели сделать его мне».
При этом он сразу перешел с немецкого языка, на котором началась наша беседа, на французский. Я изложил Императору в точности то, что сказал в понедельник Канцлеру, выбирая самые спокойные выражения и оттенив в особенности то обстоятельство, что мой Государь узнал о намерении Императора только в самое последнее время и весьма сожалеет о том, что Его Величество не вошел с Ним в предварительное сношение по этому вопросу, который не может не затрагивать самым существенным образом интересы Poccии на Босфоре.
Ни разу не прервав меня во все время моего изложения, Император, как только я окончил его, сказал самым резким и даже раздраженным тоном: «Я вполне верю тому, что Вы точно передаете мне поручение Вашего Государя, но не моту не выразить моего удивления, каким образом Он забыл Вам сказать, что все о чем Вы мне сейчас передаете, было вполне подробно условленно между нами 10-го мая в Потсдаме, за обедом. Я тогда сказал Вашему Императору, что я решил отозвать фон-дер-Гольц-Пашу из Константинополя и заменить его другим Генералом. Я почти уверен даже, что Я тогда назвал и его преемника, который был намечен мною на этот пост уже давно.
Мне не было сделано ни малейшего возражения на мой план, а вдруг теперь, когда все мои распоряжения сделаны, когда Порта установила со мною все детали, вдруг Ваш Император протестует и налагает даже на меня ответственность за то, что я делаю помимо его что-то, нарушающее Его интересы. Я не принимаю такого упрека и не понимаю какую разницу усматривает Император Николай в том, что вместо одного моего Генерала будет другой. Ваш Министр Иностранных Дел ввел Вас в заблуждение и просто забыл, что все было решено по нашему обоюдному соглашению, и что я сделал даже то, чего я вовсе не был обязан делать, так как я надеюсь, что Вы, Господин Премьер Министр, не откажете мне в праве делать выбор, между моими генералами».
Давши Императору высказаться до конца и видя, что он раздражается все более и более, я просил его выслушать и нашу точку зрения, так как я имею повеление доложить Его Величеству, что с русской точки зрения нет никакого недоразумения в этом вопросе.
Я просил Императора прежде всего припомнить, что во время посещения Потсдама нашим Государем Его не сопровождал Министр Иностранных Дел, которому и после свидания Императоров не было сообщено кем бы то ни было о состоявшемся соглашении. Мы знали только о предположении заменить фон-дер-Гольц-Пашу другим Генералом в должности инспектора турецких войск, но о поручении ему командования константинопольским корпусом было нам совершенно неизвестно. Я не могу быть судьею о том, в чем заключалась беседа Его Величества с моим Государем, но дозволяю себе удостоверить, что если даже такая беседа и имела место, то у Его Величества, моего Государя, не могло быть иного представления, как о предположении заменить фон-дер-Гольц-Пашу другим лицом из состава германской армии. Против этого Император Российский не имел и не имеет никаких возражений и почитает этот вопрос делом исключительного усмотрения Германского Императора, ибо Россия не имеет никаких притязаний на то, чтобы к ней перешло право инструктирования турецких войск и не желает вовсе поднимать этого вопроса, дабы не вызывать новых осложнений политического характера.