Он прибавил при этом, – чего не скрыл от меня Бенак, предварительно извинившись за то, что в этом добавлении есть недобрый намек на мой счет, – что «самые недостатки моего характера и моих дарований – на пользу общему делу, ибо я – человек без большой инициативы, недостаточно смелый и не обладаю способностью подчинять себе людей, и не в состоянии лично удержать их от прямого безрассудства».
Бенак прибавил мне в пояснение этой оговорки, что у него явилось впечатление, что Гр. Витте испытывает, по-видимому, плохо скрываемое им чувство горечи от того приема, который оказывается мне и, в особенности, от сочувственного тона печати, так как он упомянул в разговоре с ним только, что мне следовало бы держаться скромнее, так как Председатель Совета в России вовсе не есть глава правительства, и Бенаку пришлось даже взять меня под защиту и сказать, что ему приходится, наоборот, слышать всюду особенно сочувственные отзывы о скромности моей и моей жены, и эта черта громко противополагается высокомерию и чванству нашего посла Извольского, заставляя людей отзываться о нас обоих с особою симпатиею.
Перед выездом моим из Парижа, я заходил к Гр. Витте проститься, и он всячески уверял меня в своей дружбе, говорил, что следит с особою любовью за моими успехами, везде поддерживает меня и просит меня верить тому, что в его лице я имею самого преданного мне друга, который считает своим патриотическим долгом помотать мне во всем, чтобы не допустить какой-либо интриги против меня, которая только приблизит час катастрофы для России.
Не прошло и шести недель после этого излияния, как тот же Гр. Витте выступил против меня самым беззастенчивым образом, он снял с себя всю личину расточаемой им преданности, чтобы замкнуть цепь выступлений, направленных против меня. Об этом, впрочем, речь впереди.
Другой эпизод, достойный быть упомянутым, заключается в моих попытках получить аудиенцию у Императора Германского при проезде моем домой.
Я обратился, конечно, к Извольскому и просил его телеграфировать нашему послу в Берлин Свербееву устроить мне аудиенцию приблизительно в самых первых числах нашего ноября, так как я связан необходимостью срочно вернуться в Петербург. Дня три не было никакого ответа, а затем получилась телеграмма, что Императора нет в Берлине и он не вернется ранее второй половины ноября, да и то на самое короткое время.
Меня такая телеграмма крайне устраивала. Я видел в ней подтверждение догадки Сазонова и решил, рассказавши обо всем Президенту Республики и Министру Иностранных Дел, ограничиться остановкою в Берлине на один день, чтобы передать Канцлеру мое сожаление о том, что я не имел при всем моем желании возможности принести Императору мою благодарность за пожалование мне высокого отличия.
Я так и поступил. Оба, и Президент Пуанкаре и Г. Пишон, выразили мне, однако, их сожаление о том, что эта встреча не состоится, так как они знали о том насколько Император был любезен со мною в июле 1912-го года и сказали, что при экспансивности Императора встреча моя с ним могла быть полезна и общему делу. Под впечатлением этой беседы, состоявший при мне еще со времени моей болезни в Рим, молодой Барон Эдгар Икскуль предложил переговорить конфиденциально в Германском Посольстве с послом фон Шене, с которым я был знаком по Петербургу, но в Париже мы только обменялись в этот мой приезд карточками; личной встречи между нами не было. Я согласился на это предложение, но обусловил непременным требованием, чтобы Икскуль не обращался с просьбою от моего имени, а ограничился только передачею, в разговоре, что я имел в виду остановиться в Берлине для принесения личной благодарности Императору, но, в виду отсутствия его остановлюсь только на один день, для ответного визита Канцлеру.
На другой же день, к величайшему моему удивленно, я получил извещение, что Император очень рад видеть меня и приедет для этой цели специально в Берлин на один день, и именно на среду, 6-го ноября, и приглашает меня завтракать у него в Потсдаме.
Третий эпизод из моего пребывания в Париже имеет скорее анекдотический характер, показывая каковы были подчас наши деловые приемы, и с какою легкостью относились некоторые деятели того времени к решению крупнейших вопросов военно-экономического значения.
В Министерстве Иностранных Дел было назначено заключительное собрание того, чтобы оформить подписанием наше соглашение по железнодорожному вопросу. Собрались все участники соглашения: Варгу, Пишон, Шарль Дюмон, Генерал Жоффр и я. Обязанности делопроизводителя принял на себя Директор политического департамента, впоследствии посол Республики в России – Морис Палеолог. Прочитали совершенно точно изложенный протокол предшествующих Собраний и стали готовиться приложить свои подписи, как вдруг совершенно неожиданно Генерал Жоффр заявил, что необходимо дополнить протокол указанием на то, что Русское Правительство, в лице Председателя Совета Министров обязуется выполнить, в кратчайший срок, постройку железнодорожных линий, предусмотренных в плане, утвержденном Государем Императором в Ливадии, в начале сентября, по докладу Военного Министра, основанному на заключении обоих Начальников Генеральных Штабов союзных Государств.
Не имея никакого понятия о таком плане, я заявил собравшимся, что такой план сообщен мне не был, и я просил бы показать мне его, дабы я имел возможность хотя бы поверхностно ознакомиться с ним и обсудить насколько отвечает он тем предположениям, которые уже внесены частью в законодательные учреждения, частью же намечены к внесению как только разрешится финансовый вопрос.
Велико было удивление присутствующих, когда вместо разработанного плана, Генерал Жоффр показал небольшую карту России, обычно прилагаемую к казенному путеводителю по железным дорогам, на которой были нанесены от руки синим карандашом линии магистральных дорог, частью давно построенных, частью предположенных к постройке в первую очередь, частью же вовсе нигде не обсуждавшихся и не имевших никакого военного значения, как например, – соединение р. Оби с Архангельском и далее – с Мурманским побережьем.
Мне пришлось разъяснить присутствующим всю невозможность внесения проектируемой оговорки в вид категорического условия, и, для того чтобы упростить прения, я привел, между прочим, то соображение, что введение такого требования в соглашение может даже оказаться вредным для дела, так что оно может сделаться известным, и в таком случае, в наших законодательных палатах столь же чувствительных к охране своих прав, как и французские, возникнет обвинение Правительства в том, что оно предрешает вопросы и тем нарушает прерогативы законодательной власти.
Председатель Совета Барту быстро ликвидировал вопрос, предложивши поместить в протоколе заявление, что Совещание не сомневается в том, что при выборе линий железных дорог к постройке интересы государственной обороны будут приняты в самое серьезное внимание. Этим весь вопрос и оказался благополучно исчерпанным.
ГЛАВА VIII.
Остановка в Берлине. – Дело о намеченном Германией назначении ген. Лимана-фон-Сандерса инструктором турецкой армии и командующим 2-м турецким корпусом. Поручение, данное мне Государем, выразить несогласие на эту меру. Моя предварительная беседа с Канцлером и посещение французского посла Камбона. – Прием представителей печати. Теодор Вольф. – Обед у Канцлера. Прием меня Императором Вильгельмом. Завтрак в Потсдамском Дворце. Застольная беседа Императора с Л. Ф. Давыдовым. – Две новые беседы с Канцлером и отъезд из Берлина.
Мы выехали из Парижа в воскресенье рано утром, окруженные тем же вниманием, какое было оказано нам при нашем приезде. Нам дали отдельный вагон. Те же лица приехали проводить нас, которые встречали нас на Лионском вокзале две с половиною недели тому назад, и в понедельник нашего 4-го ноября, в шесть часов утра мы приехали в Берлин. На вокзале было пусто, и только два лица встретили нас: Агент Министерства Торговли К. К. Миллер и Советник Посольства Броневский. Последний передал мне распечатанную Посольством телеграмму от Сазонова, сказавши при этом, что Посол не ознакомил его с ее содержанием и придет сам ко мне в гостиницу, к 9-ти часам.