Я упомянул уже раньше, что только два месяца позже, в Париже, в совещании, в Министерстве Иностранных Дел, я узнал о существовании этого доклада и приложенной к ней схеме. Зная Государя хорошо, я уверен, что в этом не было ни малейшего умысла с Его стороны, а была просто забывчивость или еще проще, что в данную минуту Государь не подумал о том, что мне следовало быть в курсе этого вопроса. Для Военного же Министра, как члена Совета Министров, нет никакого оправдания в том, что он вел, как впрочем и всегда, свою отдельную политику, не считая вовсе нужным делиться своими предположениями с тем, кому, во всяком случае, придется расхлебывать кашу.
Когда на этом доклад зашла речь о нашей внешней политике, и я спросил Государя какие указания даст Он мне для моих неизбежных встреч как в Париже, так и в Риме и Берлине, которого мне тоже не миновать, то Государь ответил мне только: «в Париже Вы знаете решительно всех политических людей и будете, конечно, заняты преимущественно вопросом железнодорожного займа. Кланяйтесь от меня Пуанкаре, скажите ему, что Я счастлив тому, что во все переживаемые нами острые минуты мы так солидарны во всем, что Франция может спокойно рассчитывать на меня во всех вопросах, затрагивающих ее жизненные интересы, и что Балканские события говорят мне каждый день, какое великое счастье для всего мира, что мы так тесны во всем, что волнует теперь весь свет. В Италии лучше всего не вести никаких разговоров. Я мало верю итальянцам. Они никогда не войдут, в откровенную беседу с нами, всегда утонченно любезны, на самом же деле думают только о том, как воспользоваться теми или другими осложнениями чтобы провести что-нибудь выгодное лично для себя. Они всегда сидят между двух стульев: – Германиею и Франциею и ведут, конечно, немецкую политику, уверяя в то же время Францию о своей искренности».
Мне пришлось особенно остановить внимание Государя на том как мне быть по отношению к Императору Вильгельму. Пока я не выезжал из России, у меня не было никаких новых обязательств выражать еще раз мою благодарность за оказанное мне высокое отличие – пожалование ордена Черного Орла. Она была уже к тому же принесена мною в свое время в достаточно почтительной форме. Но проехать мимо Берлина и не остановиться там, мне казалось просто невозможным. Кроме того, Германский посол Граф Пургалес не задолго перед моим выездом из Петербурга заехал ко мне по совершенно пустому поводу и, прощаясь со мною, как бы невзначай спросил меня: когда, приблизительно, думаю я проехать через Берлин, так как он сам будет возвращаться в последних числах октября и «ему и его жене было бы очень приятно совершить вместе с нами обратный путь».
К тому же на мне лежал и другой долг вежливости: я обещал германскому Канцлеру Бетману Гольвегу отдать ему в Берлине его визит еще прошлого года, после свидания Императоров в Балтийском Порте.
Сазонов, с которым я говорил на эту тему, отнесся к моему вопросу с его обычною упрощенностью и сказал мне только «конечно, Вам необходимо просить аудиенции у Императора, но его, конечно, не будет в Берлине, и Вы очень просто выйдете из щекотливого положения, так как я хорошо понимаю, что Вам совсем не хочется поднимать шум около Вашего невинного визита».
Все это я доложил Государю и получил от Него такой ответ: «Будь Я на Вашем месте Я сделал бы все возможное, чтобы уклониться от свидания с Императором Вильгельмом, но Я хорошо понимаю, что Вам неудобно избегнуть остановки в Берлине, и желаю, чтобы сбылось предсказание Сазонова, что Императора не будет там. Во всяком случае, так как Вы поедете в Берлин на пути домой, то Вы скажете об этом в Париже и тогда, не будет никакой неловкости». На этом наша беседа кончилась, и Государь не возбуждал более никаких вопросов. Из этого моего пребывания в Ливадии и Ялте нужно отметить еще следующее:
Еще до моего выезда заграницу мне прислали из Петербурга очередной номер «Гражданина», в котором «Дневник», писанный, как всегда, лично Мещерским, был полностью посвящен мне и моей поездке заграницу. В выражениях самых недвусмысленных затрагивалась все та же излюбленная тема о нашем «Парламантаризме», об умалении Министрами и в особенности Председателем Совета Министров престижа власти Государя в затем высказывалась заветная мысль автора о необходимости покончить с этим «западноевропейским новшеством», упразднить Совет Министров и вернуться к прежнему Комитету Министров, поставив во Главе его такого заслуженного и преданного своему Государю сановника, как И. Л. Горемыкина или А. С. Танеева. Затем в том же Дневнике, в самых резких выражениях приводилась мысль, что, под влиянием личной вражды к – «молодому и талантливому Министру Внутренних Дел» я мешаю ему осуществлять волю своего Государя, что у него разработан прекрасный план упорядочения нашей «разнуздавшейся» печати, но что мне нужны «думские аплодисменты», и потому все его намерения гибнуть бесплодно, и что пора, наконец, Государю знать: кто Его слуга и кто слуга «Родзянок и Гучковых».
В Ялте этот «Дневник» был тотчас же прочтен, старик Граф Фредерикс был глубоко возмущен им и спросил меня, неужели я не покажу его Государю и не буду просить его наложить какую-нибудь узду на эту недопустимую травлю, которая только расшатывает престиж власти, так как все прекрасно знают, что Мещерский хвастается перед всеми, хотя бы и без всякого основания, что он пользуется исключительною милостью Государя, и, следовательно, легко допустить, что такая компания против Председателя Совета Министров, очевидно, подрывает его престиж, как раз в такую пору, когда он особенно нужен при поездке моей заграницу.
Я ответил графу Фредериксу, что Государь наверно читал этот Дневник, как Он читает все произведения Мещерского, но что говорить мне ему об этом совершенно бесполезно, так как все предыдущие мои разговоры на ту же тему не имели никакого результата. Не только никаких действительных мер по этому поводу принято не будет, но я уверен даже, что Государь не скажет ни одного слова Министру Внутренних Дел, и для меня ясно только одно, что против меня ведется решительная компания, при самом деятельном участии того же Маклакова, о чем я не раз доводил до сведения Государя, прося Его положить ей предел, уволив меня. Но и на это тоже не последовало согласия, и я вижу теперь совершенно ясно, что, по окончании заграничной поездки, мне необходимо возобновить этот разговор и постараться на этот раз довести его до конца.
Фредерикс убеждал меня не делать этого, уверял, что он прекрасно знает отношение ко мне Государя и не допускает и мысли о моей отставке, в особенности теперь, когда кругом столько сложных и запутанных вопросов.
В подтверждение своею убеждения об отличном отношении ко мне Государя, граф Фредерикс спросил меня: будет ли мне приятно, если он намекнет Государю о желательности предоставить мне, например, придворное звание, что было бы особенно кстати теперь, при моей заграничной поездке, так как это подчеркнуло бы расположение ко мне Государя и могло бы быть не бесполезно и для моих заграничных сношений.
Я поблагодарил графа Фредерикса за его добрую мысль, но сказал ему, что никогда и в молодости не носил придворного звания, не стремлюсь к этому в особенности теперь, перед несомненным концом моей активной службы, и если этот вопрос может быть полезен хотя бы для выяснения отношения ко мне наверху, то я прошу его только облечь его доклад в такую форму, при которой отказ не имел бы обидного для меня характера. Лично же я нахожу, что такого вопроса вовсе не следует поднимать.
В то же время я решил написать Н. А. Маклакову и обратить его внимание на неприличие поведения его покровителя и на то, какое впечатление производят его выпады среди людей, окружающих Государя. Я сказал ему в моем письме, что никогда не решусь просить вмешательства Государя против этих бессовестных выпадов, но не могу не выразить, что Министр Внутренних Дел, находящийся в самых интимных отношениях с автором таких статей, берет на себя всю моральную ответственность за те последствия, которые неизбежно произойдут из подобных проявлений личного неудовольствия его покровителя на меня.