Зная хорошо это дело, я объяснил, что исполнить желание Г-жи Мочульской совершенно немыслимо, так как имение покупается Крестьянским Банком для распродажи всей земли исключительно крестьянам, причем число малоземельных крестьян, ожидающих продажи им этой земли, так велико, что только малая часть их может быть устроена, и продажа хотя бы одной десятины, иначе как крестьянам была бы просто незаконна и могла бы вызвать большие нарекания. Государь выслушал меня без всякого неудовольствия, поблагодарил за разъяснение и, не передавая мне прошения, сказал что Он скажет кому следует, что просьба совершенно неисполнима. На этом все и кончилось, и больше ни разу Государь к этому вопросу не возвращался.
Из письма Нарышкина было ясно, что те же Мочульские не удовольствовались отказом, а нашли новый путь к Императрице, на этот раз, по-видимому» уже не через Комарова, так как я немедленно запросил последнего по телефону, каким образом возник снова, этот вопрос и получил уверение, что он об этом ничего на знает, но слышал только от того же Нарышкина, что Императрица будто бы, заинтересовалась просьбою Мочульского и обещала ему помочь. Когда я прибыл на Яхту «Штандарт» и кончил весь очередной мой доклад, я вынул письмо Нарышкина, прочитал его Государю, напомнив доклад мой по тому же вопросу зимою. На это Государь сказал мне, что хорошо припоминает это дело, и также ясно помнит, что такая просьба совершенно не законна и ее исполнить нельзя. Государь прибавил, что Императрица чувствует себя сегодня значительно бодрее и, конечно, охотно примет меня.
«Вы разъясните Ей это дело, сказал Государь, также просто и убедительно, как разъяснили это Мне, и я уверен, что Ее Величество также поймет Вас, как Я, тем более, что вопрос до очевидности ясен». На замечание мое, что мне крайне обидно, что я вынужден доложить Ее Величеству о неисполнимости обращенной к ней просьбы и легко могу снова вызвать этим Ее неудовольствие, так как Государыня Императрица вообще относится ко мне с некоторых пор неблагосклонно, Государь ответил: «Ее Величество никогда не выражала Мне неудовольствия на Вас и, несомненно, поймет, что Вы не можете удовлетворять незаконных просьб. Если бы даже Мы исполнили просьбу очень хорошего офицера, которого Мы близко знаем, то за ним пошел бы целый ряд таких же просьб со стороны других, и Вы действительно встретились бы с очень трудным положением. Вы оберегаете Нас от несправедливости».
Императрица приняла меня на правой рубке «Штандарта». Она лежала на соломенной кушетке, покрытая теплым пледом несмотря на то, что день быль очень теплый и ярко солнечный. На вопрос мой о ее здоровье, Она ответила: «все также, как всегда», и не обратилась ко мне ни с каким вопросом. Тогда я сказал, что получил через Нарышкина приказание Ее доложить просьбу лейтенанта Мочулького, причем мне передано, что «Ваше Величество принимаете эту просьбу близко к сердцу и желали бы ее удовлетворить». Разговор шел как всегда по-французски. Императрица подтвердила, что Она действительно интересуется просьбою Мочульского и очень желает ее удовлетворить. «Это все – прибавила она – «что мы можем сделать для тех кто верно служит Нам и кого мы близко знаем».
Мне пришлось доложить весь вопрос с начала его возникновения и привести все аргументы в доказательство неисполнимости этой просьбы, которые я приводил Государю, и довести до сведения Императрицы, что все мною сказанное я доложил Государю, который вполне понял, что я, при всей моей горячей готовности исполнять угодное Ее Величеству, лишен всякой возможности сделать что-либо в пользу Мочульского. Императрица, слушала маня с видом трудно скрываемого неудовольствия, и когда я кончил, сказала мне более чем сухо: «Я была уверена, что на мое желание, Я получу только тот отказ, который Я от Вас слышу; Меня это нисколько не удивляет, ибо я привыкла уже к тому, что Мои просьбы большею частью оказываются неисполнимыми». Я поспешил высказать, насколько мне больно слышать такие слова, и что для меня было бы величайшею радостью идти навстречу желаниям Ея Величества.
Императрица ничего не ответила миге на это, наклонением головы дала понять, что продолжать разговора более не желает, и когда я встал и откланивался, с трудом и крайне неохотно протянула мне руку.
Это было в последний раз, что я видел близко Императрицу и разговаривал с нею. Во всех последующих случаях, когда мне привелось еще бывать вблизи Ее, Она ни разу не подошла ко мне, а во время двукратного моего посещения Ливадии осенью того же года, ни разу не вышла из внутренних комнат. Была ли это случайность, оправдываемая нездоровьем, или определенно Она не желала видеть меня, – об этом я не берусь судить, да и к чему.
По странной случайности, много лет спустя, уже в беженстве, в Париже, в начале 1924-го года, я встретился с лейтенантом Мочульским, который обратился ко мне за помощью, как и многие из соотечественников, попавших в эмиграции в жестокую нужду. Он просил помочь ему обзавестись костюмом для того, чтобы поступить метрдотелем в один из русских ресторанов Монмартра.
Я спросил его не тот ли он Мочульский, который домогался получить участок земли из румынского имения в 1912-1913-м году. Оказалось, что это тот самый. На вопрос, знает ли он, что из-за него я встретил неудовольствие Императрицы, оказалось, что он хорошо все знал и помнит все подробности, но дал себе уже гораздо позже ясный отчет в том, насколько его домогательство было неуместно, незаконно и даже неприлично для лейтенанта флота, но в ту пору он просто не понимал того, чего домогается, так как среди его товарищей было простое представление, что просить можно обо всем, и что Государь и Императрица могут разрешить решительно все, если только Они этого желают.
Он не захотел только назвать тех своих непосредственных начальников, с ведома и одобрения которых он заявил свое ходатайство, наивно предполагая, что если бы в его просьбе было что-либо незаконное, то на их обязанности лежало не допустить его до такого шага. Нельзя прочем отвергать, что по своему он был прав.
Второй эпизод, достойный упоминания, относится еще к событиям 1907-го года, связанным с процессом социал-демократической группы второй Государственной Думы и преданием суду всей фракции, кроме тех ее членов, которые успели скрыться.
Июль 1913-го года, как и весь летний период после окончания работ Государственной Думы и Совета, отличался сравнительным затишьем. Министры стали постепенно разъезжаться, и в числе уехавших из Петербурга в половине или в конце этого месяца, был и М-р Юстиции Щегловитов, вообще редко выезжавший из Петербурга.
Прощаясь со мною в 20-х числах июля, он сказал мне, что думает провести около месяца в своем Черниговском имении, а затем хотел бы прожить недели две-три в имении его жены на Черноморском побережье.
Не прошло 10-ти дней с его отъезда, как – помню хорошо в субботу, во время моего обычного приема просителей и под самый его конец приехал ко мне Товарищ М-ра Внутренних Дел Генерал Джунковский и передал мне, что он крайне встревожен появлением в Петербурге некоей Шорниковой, привлекавшейся по процессу социал-демократической фракции второй Государственной Думы, которая оставалась до сих пор не разысканной, как и некоторые другие обвиняемые, в числе которых был и наиболее видный представитель. фракции Озоль.
Из слов Генерала Джунковского мне было совершенно неясно, в чем заключается причина тревоги и почему смущено М-во Вн. Дел появлением этой обвиняемой, так как выделенное из общего дела обвинение о ней могло просто получить отдельное направление.
Не получая ясного ответа на мои недоумения, я просил согласия Г. Джунковского вызвать Директора Департамента Полиции Белецкого по телефону. Он немедленно приехал и после краткого его доклада в присутствии Генерала Джунковского все мое недоумение рассеялось. Оказалась, что Шорникова играла в процессе социал-демократической фракции выдающуюся роль: она была Секретарем военной секции этой фракции; она сама, или при ее содействии кто-то другой, составил так называемый наказ этой секции, послуживший одним из существенных пунктов обвинения; она доставила его в руки жандармской полиции, оказавши тем самым существенную помощь к постановке обвинения, но, в то же время, эта Шорникова состояла на службе в Д-те Полиции и после ареста главных действующих лиц скрылась, при помощи того же Департамента и все пять лет состояла на его иждивении, переезжая с места на место и продолжая, если и не состоять агентом Департамента, то оставаться в самых тесных сношениях с различными Губернскими жандармскими управлениями, которые не могли, однако, более пользоваться ее услугами, так как она была уже обнаружена революционными организациями, и их преследования и довели ее до того, что она явилась в Департамент Полиции с просьбой дать ей средства уехать в Америку а, в случае отказа в этой просьбе, просто сказать ей, что ей делать.