На эту реплику Император ответил Давыдову:

«Вы разумеете столкновение германизма с славянством, предполагая, вероятно, что первый начнет враждебные действия.

Если война неизбежна, то я считаю совершенно безразличным кто начнет ее, и затем последние его слова были: «мы с Вами, по-видимому, различно оцениваем события. Я очень озабочен ими и говорю Вам совершенно определенно, что война может сделаться просто неизбежною, и предупреждаю Вас об этом, потому, что я предпочитаю вообще говорить с финансистами, так как они и более осведомлены и умеют оказать то, что думают, тогда как господа дипломаты только могут создавать ненужные осложнения. Поверьте мне, что я ничего не преувеличиваю».

Расставшись с Давыдовым, я тотчас же записал все, что он мне сказал, и так как до моего свидания с Канцлером у меня осталось всего нисколько минут времени, то я условился с Давыдовым, что перепишу мою запись и покажу ее ему уже в Петербурге, прежде чем внесу в мой всеподданнейший доклад, или сохраню в виде прибавления к докладу, чтобы устранить возможность проникновения в печать. Разумеется,, обо всем я поставлю в известность Сазонова.

Впоследствии уже, находясь в Париже в беженстве, я написал обо всем эпизоде моего свидания с Императором Вильгельмом особую статью для Ревю-дэ-Монд. Журнал набрал ее в корректуре, но затем долгое время не печатал ее и кончил тем, что не напечатал вовсе. Почему поступил этот журнал таким. образом я не знаю, хотя мне в точности известно, что бывший посол в Берлине Жюль Камбон говорил дважды Директору Журнала о крайней желательности напечатать мою статью.

На всякий случай я храню для памяти корректуру этой ненапечатанной статьи, которая воспроизведена здесь во всей точности.

Свидание мое с Канцлером было назначено в 5 часов вечера. Когда я пришел к нему, меня провели к нему без доклада, и Бетман-Гольвегь встретил меня словами: «Поздравляю. Вас от всего моего сердца, Вы достигли успеха на три четверти. Нужно только придумать какой-либо компромисс, чтобы дать нам приличный выход из создавшегося положения, так, как турки уже согласились поручить командование одним корпусом нашему Генералу. Если Ваше правительство не будет спорить, чтобы мы имели в наших руках, как учебную единицу, один из армейских корпусов турецкой армии, то я обещаю Вам мое содействие в том, чтобы мы не настаивали на Константинопольском корпусе, лишь бы Ваш протест не был повторен Франциею».

Не принимая на себя окончательного решения вопроса и ссылаясь на то, что я должен обо всем доложить моему Государю, я предложил в виде попытки к компромиссу исключить, во всяком случае, Константинополь и Адрианополь и избрать один из малоазиатских корпусов, предоставив нам сговориться с Францией и обеспечить ее обещание не протестовать, если выбор корпуса не будет близко затрагивать ее интересов.

Я настаивал, во всяком случае, на том, чтобы Германский Генерал не был официально назначен командиром корпуса, а была бы найдена более приемлемая формула, ясно указывающая: на то, что его отношение имеет чисто учебный характер.

Подумавши немного, Канцлер сказал мне: «я понимаю, Вас удовлетворит, вероятно, такая постановка, при которой при турецком командире нашему Генералу будут даны полномочия руководить им в смысле учебных занятий и применение на практике выработанных нами уставов».

Я ответил на это утвердительно, и прибавивши, что мы не имеем фактической возможности следить за секретными наставлениями и их применением, но не можем отказаться от принципиальной стороны вопроса, столь просто разрешающей вопрос о проливах и преобладании Германии на Босфоре. На этом мы расстались, причем Канцлер сказал мне на прощание: «Вы можете быть довольны Вашим приездом к нам, так как я почти уверен, что мы найдем формулу, которая даст Вам удовлетворение.

Я успел передать все обстоятельства французскому послу, который обещал немедленно телеграфировать в Париж и высказал лично от себя, что он думает, что соглашение между нами будет легко достижимо и, что и он находит, что я сделал все, чего можно было добиться при создавшемся положении вещей.

Теперь много лет спустя, мне трудно уловить все оттенки впечатлений того времени, но у меня было, как тогда, так и теперь, впечатление, что Бетман-Гольвег был совершенно искренен со мною и искал и сам выхода из того положения, которое создалось помимо его участия, исключительно под влиянием известных кругов. Сам он, я думаю, действительно не сочувствовал принятому уже решению и отлично понимал, что ни мы ни Франция не можем оставить без протеста такое решения, а такой протест только усугублял и без того напряженное положение дел ближнего Востока.

Скажу даже больше, мне думается, что Канцлер вообще не хотел войны и был со мною вполне искренен, когда, припоминая нашу встречу на Елагином острове, он тогда еще говорил, что Германия достигла мирным путем таких результатов в своей внешней политике, которые могут только укреплять ее продолжать мирное развитие их. Он был бесспорно не самостоятелен, и во всей беседе его явно слышалась нота неудовольствия на то, что, неся формальную ответственность за ход дел, он должен считаться с влияниями превышающими его власть.

На другой день, рано утром мы выехали в обратный путь домой. Поезд отходил в 7 часов утра. Несмотря на такой ранний час, Канцлер встретил меня на вокзале, поднес букет жене, отвел меня в сторону и опросил с каким чувством уезжаю я из Берлина.

Повторивши ему, что у меня, к сожалению, нет уверенности в достигнутом мною результате, что меня продолжает озабочивать настроение Императора и окружающих его военных, но что я надеюсь на его, Канцлера, помощь в вопросе, в котором Россия не может изменить своей точки зрения. Я просил его сказать мне совершенно откровенно, хотя бы и частным образом, на что могу я рассчитывать. Его ответ был буквально следующий:

«Я даю Вам мое слово, что все мое влияние будет направлено на то, чтобы исполнить Ваше желание, и я даже имею моральное право сказать Вам, что Вы уже достигли Вашего желания, но в обмен на такую мою откровенность, я прошу Вас сказать мне не видите ли Вы других тревожных точек в наших отношениях и не можете ли предупредить меня о том, на что мне следует обратить мое особенное внимание».

До отхода поезда оставалось всего несколько минут. Я успел только сказать Канцлеру, что, помимо общего политического положения и постоянного усиления военных приготовлений в Германии, я смотрю с особою тревогою на подготовительные работы к пересмотру торгового договора, так как до меня доходят слухи весьма тревожного свойства о том, в каком направлении ведутся работы в Германии, и какие требования будут выдвинуты с ее стороны.

Взявши меня за руку, Бетман-Гольвег сказал мне: «Вы совершенно правы, этот вопрос гораздо острее, чем вопрос о Лиман-фон-Сандерсе, но зачем же с Вашей стороны поднимается так много ненужного шума, и неужели нет возможности и в этом вопрос найти средний путь. Как хорошо было бы, если бы Вы опять приехали к нам, и мы могли бы спокойно переговорить обо всем».

На этом мы простились. В тот же день, в вагоне по германской дороге, а затем на следующий день уже в русском вагоне между Вержболовом и Петербургом, я продиктовал. моему секретарю Дорлиаку подробный всеподданнейший доклад, перечитал и поправил его тотчас же по приезде в Петербург, показал его в проекте Сазонову, который не сделал на него ни одного замечания, и я немедленно послал его Государю в Ливадию, прося Его ознакомиться с ним до моего приезда, а Сазонова просил представить от себя заключения то всем его сторонам.

С. Д. сообщил мне на другой день, что он представил Государю простое заявление, что он вполне присоединяется ко всему, что мною сделано, и будет только ждать уведомления Свербеева об окончательном решении со стороны Германии. Как известно, на этот раз наш протест был формально уважен, назначение Генерала Лимана-фон-Сандерса командиром второго корпуса в Константинополе не состоялось, и мы имели право сказать, что наша точка зрения была принята.