Ему также приходится считаться и с личными взглядами Императора и с влиянием придворной среды и, в особенности, с особою организациею военного ведомства, которое настроено исключительно тревожно. Он не хотел скрывать предо мною, что Германия знает о наших предположениях и желает только опередить нас в нашей готовности. Его страшит неизбежность сильного влияния на русское правительство – общественного мнения и славянской идеи под влиянием зарождающихся балканских событий, тем более, что он видит, что и настроение во Франции становится все более и более тревожным.
Германия хорошо знает, что Россия не отойдет от своего союза, глубоко скорбит, может быть, теперь о том, что 30 лет тому назад произошел роковой поворот в традиционной политике Германии по отношению к России, и что ей не остается теперь ничего другого, как сдерживать этот неизбежный ход событий, в расчете на то, что у всех стран так много взаимных интересов, что одно это заставит их смотреть на вооружение, как на меру предосторожности, и не допускать, во всяком случае, применения ее.
Канцлер прибавил, что хорошо знает мое личное направление, глубоко сочувствует ему, безгранично доверяет мне и хочет надеяться, что мне удастся подчистить моему взгляду тех, кто смотрит иными глазами на общее направление мировых событий.
Под самый конец нашей беседы, когда мы уже встали с наших мест, Бетман-Гольвег спросил меня вскользь, не ожидаю ли я больших для себя затруднений при начале переговоров о торговом договоре, так как ему сообщают, что следует опасаться у нас обострения «национальных тенденций, которые уже проявляются в статьях «Нового Времени» и поддерживаются, будто бы, весьма влиятельным у нас Министром Земледелия Кривошеиным».
Настало время готовиться к обеду, и я ответил ему кратко, что такие тенденции бесспорно существует, что им не следует удивляться потому, что торговый трактат 1904 года заключен был в такой обстановке, которая не обеспечивала за Россиею полной свободы действий, что многие постановления трактата бесспорно требуют изменений, и что мне хочется верить, что с обеих сторон будет проявлено достаточно благоразумия и терпимости, а главное сознания, что двум соседям всегда выгоднее поступать так, чтобы оба богатели, вместо того, чтобы одному наживаться на разорении другого. Бетман-Гольвег просил моего разрешения вернуться к этому вопросу, но этого не сделал, и в остальные полтора дня на Балтийском рейде между нами не происходило более никаких разговоров.
О беседе моей с Германским Канцлером я подробно довел до сведения Государя при первом же моем докладе, который был тотчас после отхода «Гогенцолерна».
Государь был в прекрасном настроении, не раз возвращался в беседе со мною, говоря, что чрезвычайно доволен беседою с Императором Вильгельмом, который дал ему самое определенное заверение, что он не допустит Балканским обострениям перейти в мировой пожар.
– А все-таки, – прибавил Государь, – готовиться нужно и хорошо, что нам удалось провести Морскую программу, и необходимо готовиться и к сухопутной обороне.
Я стал снова развивать мою обычную тему, что разница между Россиею и Германиею заключается в том, что Германия, мало стесняясь с своим Парламентом, проводит сначала практические меры по усилению своего вооружения и уж потом, разными искусственными способами, добывает нужные на то средства, а Россия – сначала испрашивает средства, получает их от своих законодательных палат почти беспрепятственно, а затем уже начинает осуществлять свои меры по усилению обороны, которые всегда остаются позади ассигнованных кредитов. Там все готово ранее, чем даны нужные средства, а у нас готовы только одни денежные средства а вооружение все отстает и затягивается.
Тотчас после этого доклада Государь отпустил меня в Петербург. Мы выехали в одном поезде с Бетманом-Гольвегом, Гр. Пурталесом и Сазоновым. Они проехали прямо в Петербург, а мой вагон отцепили в Ревеле, где я обещал посетить сельскохозяйственную выставку, предварительно пригласив Канцлера и Германское посольство обедать у меня на Елагином Острове. Это приглашение было, конечно, принято.
Обед прошел чрезвычайно оживленно, и мы расстались с Канцлером самым радушным образом, условившись, что я отдам ему ответный визит в Берлине, при первом выезде моем заграницу.
Спустя всего нисколько недель после свидания Императоров в Балтийском Порте начались приготовления к выборам в Государственную Думу.
Не стану подробно пересказывать эпизодов этой кампании. Она не представляет выдающегося интереса. Укажу только на то, что вначале все шло гладко. Совет Министров согласился со мною, что правительству не следует вмешиваться в выборную кампанию слишком явным образом и нужно ограничить вмешательство лишь пределами самой крайней осторожности, указавши для руководства Губернаторов, что им нужно быть особенно осмотрительными во всяких разъяснениях и искусственных группировках избирательных собраний.
По-видимому, благополучно было и соглашение с Обер-Прокурором Святейшего Синода, который просил моих и Министра Внутренних Дел указаний, какой политики держаться Синоду в смысле общих выборных указаний епархиальным архиереям.
Мы сошлись на том, что желательно только бороться против левых течений, но не следует непременно настаивать на проведении членов исключительно одних правых организаций, внося раскол среди умеренных элементов, более сплоченных, нежели группы, склонные к нетерпимости и дроблению. Не обошлось, конечно, притом без известных трений со мною, как Министром Финансов, по вопросу о кредитах на поддержку провинциальной печати.
Макаров и его сотрудники настаивали на более широком ассигновании, я же противился ему, видя по отчетам за время Столыпина, какую ничтожную пользу оказывали всегда эти ассигнования, как пуста и бессодержательна была эта печать, и насколько бесцельны были все неумелые попытки руководить через нее общественным мнением, никогда не считавшимся с ничтожными листками и прекрасно осведомленным о том, что они издаются на казенный счет и приносят пользу только тем, кто пристроился к ним.
Но мне пришлось отчасти уступить в этой борьбе по той простой причине, что нельзя было в год выборов отказать в том, что делалось в течение трех лет, и, таким образом, эта мало полезная трата денег продолжалась почти без сокращения в течение 1912 года и подверглась только значительной урезке в следующем 1913 году, что и создало резко враждебное отношение между мною и следующим Министром Внутренних Дел Маклаковым. Об этом вопросе речь впереди.
Наш медовый месяц выборного согласия продолжался, однако, очень недолго. Макаров передал все выборное дело в руки своего Товарища Харузина, который, не обладая ловкостью и опытностью Крыжановского – сотрудника Столыпина по выборам в третью Думу, затеял, однако, ту же политику разделений и искусственных дроблений избирательных собраний.
Об этом я долгое время ничего не знал и узнал уже тогда, когда было поздно поправлять нанесенный вред. Бесцельность всех этих манипуляций заключалась в том, что Харузин и Макаров выпустили дело из своих рук, и подчинились влиянию отдельных Губернаторов, преследовавших свою местную политику. За неимением возможности бороться против левых течений в отдельных местностях они направили свое ухищрение на земскую среду, преимущественно питавшую партию Октябристов, и стали сводить свои местные счеты. Черниговский Губернатор Маклаков направил свои усилия на то, чтобы провалить Председателя Губернской Земской Управы Савицкого и члена 3-ей Думы Глебова, а Екатеринославский обрушился на Каменского, игравшего видную роль в религиозных вопросах.
По отношению к Савицкому было поднято глупейшее и недостойное обвинение по неисправностям в земской больнице, с привлечением его к следствию за побег двух арестантов из больницы. По отношение к Глебову повод был формально правильный – утрата им части своего избирательного ценза, но обставлен он был так грубо и неумело, что вся искусственность сквозила самым наглядным образом.