Дом, в котором сейчас живет Юля Сергеевна, принадлежал раньше Алексею, и вот когда мать Алексея собралась уезжать насовсем к сыну, то Юля Сергеевна и купила этот старый дом, хотя Сетнер Осипович и предлагал квартиру. Но дом этот был ей дороже всяких квартир. Ей казалось, что бревенчатые стены хранят голос Алексея, его дрожащий шепот: «Юля, Юля!..» И думалось: вернется в Шигали, придет в свой дом…

Незаметно и солнце опустилось за далекий лес. Жаркое, пламенеющее. Без всяких обещаний на завтрашний спасительный дождь. Опустилось, чтобы утром взойти за высохшей досуха речкой. Надо идти и Юле Сергеевне — ждет сестра. К старости стала очень радетельна по части обычаев. Бывало, раньше и знать не знала ничего, а теперь и иконы на божнице под белым полотенцем стоят, и лампадка по праздникам горит. Сегодня тоже не обойдется дело без всяких церемоний, вот и велела прийти пораньше.

Но Юля Сергеевна пока одевалась, да пока причесывалась перед зеркалом, да пока шла не спеша, опоздала. Гости уже собрались, и рядом с сестрой сидел дед Мулентей, седой столетний дед — борода лопатой. Он-то уж все обычаи знает, хоть по древней языческой, хоть по православной вере. Теперь, однако, все это в его голове перемешалось.

Лампадка у божницы мигает, три свечи — на столе. Встала сестра — такая строгая, такая отрешенная — не узнать. Перекрестилась три раза, косо вниз взглянула на деда Мулентея и громко, глядя куда-то в угол, начала торжественно, словно перед кем-то отчитываясь:

— Сын наш приехал в отпуск, по этому случаю мы собрались здесь. На столе нашем много всякого угощения. Приходите и вы к нам, дед и бабушка, отец и мать, благословите нас. Чтобы мы были всегда здоровы, чтобы скотина не болела и чтобы дом наш стоял. Ешьте-пейте и отправляйтесь к себе. — Наталья подняла рюмку и отплеснула на стол — для духов предков, а потом посмотрела на деда Мулентея: все ли так?

— Так, так, — сказал глухим голосом дед. — Пускай все приходят и угощаются с нами: дед Савантей, бабушка Эрнепи, мать Сарпи, отец Курак… — Он поднял глаза на икону и перекрестился. — Сохрани нашего Юру от пуль врага и возверни домой здоровым.

А зятю Федору уже не терпелось, и как только дед Мулентий закончил, он подмигнул сыну: давай, мол, и выпил.

Веселье началось: ели, пили, закусывали. Шюрбе, хуплу, колбаса, пироги… Но самому виновнику торжества да его приятелям скоро надоело такое застолье, и они один за другим вышли и убежали в клуб. А тут уж, как водится, пошли шумные пьяные разговоры между мужчинами, а у женщин — свои разговоры. Громкий голос Анны звенел в ушах, и у Юли Сергеевны разболелась голова. Она посидела было на крылечке, а потом и совсем ушла. На улице было темно и тихо. В придорожной траве и за заборами стрекотали кузнечики, в домах кое-где голубели окна — это деревенские смотрели телевизоры. От клуба слабо долетела музыка. Но Юля Сергеевна побрела в другую сторону, и музыка скоро стала не слышна.

У калитки под ветлой кто-то стоял. Юля Сергеевна остановилась в испуге, но потом вспомнила — Геронтий, и улыбнулась. Геронтий, колхозный агроном, живет в Шигалях уже третий год. Мужчина трезвый и из себя приличный, но почему он развелся с женой, этого никто не знает. Жена с сыном и с дочерью живут в соседнем районе. Странный человек. Да и к Юле Сергеевне у него какое-то странное отношение. Вот так ждет ее на лавочке по вечерам, сидит себе молча и терпеливо, а когда она подойдет, встанет, смотрит на нее и молчит. Может быть, он хочет посвататься к ней, да никак не решится? Недаром говорят: пуганая ворона и куста боится. Иногда скажет:

— Может, пройдемся немножко?

И когда она в настроении, то они гуляют по темным шигалинским улицам, выходят на полевую дорогу.

— Солдата встречала? — спросил сейчас Геронтий, как только она подошла.

— Да.

— Я раз пять мимо проходил.

— Зашел бы.

Он пожал плечом: не приглашали, мол.

— Может, погуляем немножко? Вечер хороший.

— Погуляем, — соглашается она.

Пока шли деревенской улицей, молчали. Да вроде бы и говорить не о чем, ведь колхозные дела известны — каждый день в правлении видятся не по разу и там говорят. Да и вообще Геронтий молчун. На совещаниях Сетнер Осипович слово из него клещами вытаскивает. Правда, специалист хороший. Ни в чем плохом не замечен. И Сетнер Осипович доволен. Иначе не поставил бы главным агрономом.

— Какой ты молчун! — смеясь, говорит Юля Сергеевна. — Рассказал бы чего-нибудь.

— Так что же рассказать?..

— Да хоть о себе — как да что. Люди в деревне всякое говорят о тебе, а ты молчишь.

Как смело она сегодня разговорилась сама! Вот что значит рюмка водки!..

— Я думал, неинтересно тебе.

— А сегодня интересно. Давай рассказывай!

Дорога впереди мутно белела, а справа было некошеное поле люпина, и оттуда наносило прохладной травяной сыростью. Казалось, не раз уже тут хожено вместе с молчаливым Геронтием, но сегодня все почему-то было таинственнее, значительнее — и дорога, и простор темных полей, и высокие звезды. И только посмотрела туда, вверх, как прямо на глазах сорвалась звезда и с белым тихим росчерком упала. У Юли Сергеевны замерло сердце от внезапного восторга и смелости.

— Давай-давай рассказывай, — повторила она и засмеялась.

Геронтий обреченно вздохнул, опустил голову и начал:

— Как подумаю, так вроде бы и неинтересная жизнь у меня получилась, но с другой стороны… Да что говорить: с одной да с другой. Разве жизнь можно разделить на части да стороны. Никак невозможно. Иной раз подумаешь: у тебя особая жизнь, особые интересы, не как у других людей, но на самом-то деле ничего особого нет. Невежество мое или бедность — это разве такие уж особые вещи? Нет, тут хвалиться нечем. По сути дела, я еще до армии остался сиротой, мать и отец померли рано, я воспитывался у теток да дядек, а там какая учеба… Вот после армии я и заканчивал школу — шестой да седьмой класс. А потом разохотился — и вечернюю десятилетку закончил, стал, как все люди — с образованием. — Геронтий тоненько засмеялся, а потом подавил смешок, как будто чего-то вспомнил и испугался. — Ну вот, — продолжал он, — десятилетку закончил, работаю бригадиром. Год проходит, и второй, и третий. Нет, думаю, так дело не пойдет, зачем же я учился с такими трудами, зачем преодолевал? Но думай не думай, а деться некуда — застрял я в семейной жизни. Мы вместе с ней в школе учились, вместе десятилетку заканчивали. Ну что делать? Семейная жизнь в деревне известная: дом ставь, скотину заводи, сад-огород и все такое. Вот и мы так: мало-помалу зажили не хуже людей. Главное ведь что? — а чтобы не хуже людей! Большое дело — жить так, как люди!..

Геронтий опять хихикнул, но Юля Сергеевна не поняла, всерьез он или пошутил. Она настороженно посмотрела на Геронтия, но да разве в темноте что увидишь?

— Короче говоря, — продолжал Геронтий, — в тридцать два года я поступил в институт. Поверишь, я не мог ни спать, ни есть, не мог и работать толком, — в институт, и никаких гвоздей. Как затмение какое нашло. Поступить — поступил, колхознику ведь льгота, с него вроде бы спрос какой? — я без особых хлопот и поступил. Ну ладно, начал учиться, себе спуску не давал, никакими льготами не пользовался и был не последним студентом. Правда, во всем другом на студента не походил. Они, молодежь, в модных рубашках да штанах, а я в кирзовых сапогах да фуфайке. Они — на танцы да на гуляние, а я на станцию вагоны разгружать да в кочегарку, — ведь там, в деревне, двое детей у меня, надо их в первую очередь обуть-одеть. Вот таким путем и четвертый курс одолел, дело до практики дошло. Поехал я в родной колхоз, домой, куда же еще ехать человеку семейному, как не домой? И так я торопился, что не стал ждать автобусов, а на попутках, и вот среди ночи добрался в родную деревню. Весна в тот год была ранняя, дороги уже просохли, и три километра от шоссейки я почти бегом бежал. Дома, конечно, меня не ждали: ворота заперты. Но ведь мне и через забор перемахнуть — ничего не стоит. Дверь в сени тоже заперта. Но я проволочкой крючок отбросил и вошел… — Геронтий многозначительно помолчал и добавил — Войти-то вошел, да лучше бы и не входил.