— У нас с этим строго.

— А что, новый директор? — с лукавым простодушием спросил пожилой дядя с веселыми маленькими глазками.

Она посмотрела на него строго и спросила:

— Иващенко?

— Да, я самый, Иващенко, — смущенно ответил веселый дядечка, тот самый, который спрашивал у меня про любимые напитки.

— У вас восемнадцатый номер, вон туда.

У меня же оказался двадцать седьмой номер.

Признаться, я хотя и не ожидал увидеть в номере всю эту роскошь лепных карнизов и расписанных потолков, но все-таки удивился, когда вошел в свой двадцать седьмой: за круглым столом в клубах дыма четверо мужчин резались в карты.

— Откройте окно! — приказала вошедшая за мной в комнату дама-хозяйка. — Разве так можно!..

— Да, верно! — оживился один из картежников. — Это верно, Варвара Васильевна! — и бросился открывать окно. Его товарищи сдержанно засмеялись.

— Вай! И что дэлает с человеком одно ваше слово, Варвара Васильевна! — сказал молодой черноволосый мужчина с тонкими усиками. — Что дэлает!..

— А азы, Мангасарьян, почему находитесь не в своем номере? — строго оборвала его Варвара Васильевна. И говорила она так неприступно, что армянии смутился и пробормотал:

— Я… я пришел в гости к своим друзьям. Разве не имею права?

— В мертвый час по гостям ходить нельзя.

— А если я нэ хачу мертвый час! — слабо взбунтовался Мангасарьян.

— Вас не спрашивают, хотите вы или не хотите, а существует порядок.

— Парядак? Что за парядак?!

Но Варвара Васильевна уже не слушала его, она указала мне на кровать у двери, велела располагаться, потом повторила, в какое время нужно приходить на ужин. А когда уходила, то быстрым строгим взглядом оглядела всех нас, и мне показалось, что она пересчитала нас.

— Сильна! — с тихим, восхищенным вздохом сказал тот, что открывал окно. — Ты, Миша, лучше не спорь с ней…

Мангасарьян ничего не ответил. Он с насупленными черными бровями бестолково перебрасывал колоду карт.

Игра окончательно расстроилась, это было видно по тем недовольным взглядам, которые я ловил на себе. Но что же делать? В чемодане у меня была бутылка коньяка, и я несмело сказал:

— Может быть, в честь мертвого часа?..

И встретил понимающие и одобрительные взгляды. Даже Мангасарьян, увидев, что коньяк армянский, повеселел и сказал:

— Вах! Прекрасная вещь!

Тут мы стали знакомиться. Тот, что открывал окно, оказался Иваном Петровичем, приехал в «Марфино» из Подмосковья, из города Электросталь, живет здесь уже две недели, а его койка стоит так же, как и моя, — возле двери. На двух других койках у окна помещается Григорий Васильевич Спивак, житель Днепропетровска, дядя плечистый, отчаянный любитель карт и балагур, как вскоре оказалось, и шахтер из Воркуты, молодой, тихий и скромный парень Женя. Этот Женя с таким восхищением смотрел на Спивака и так искренне смеялся каждому хохлацкому слову Спивака, что его даже было жалко.

— Какая же у нас огромная страна! — сказал я с удивлением. Конечно, это я знал и раньше, еще по Урокам географии в школе, но только сейчас, может быть, я всеми чувствами понял это громадное и живое пространство. Армения, Воркута, Украина, моя Чувашия, Подмосковье!..

— Вот человек! — воскликнул Мангасарьян. — Дай руку!..

Я засмеялся и подал руку.

— Все говорят: Россыя, Россыя! Что, думаю, за Россыя? Давай, думаю, поеду в Россыю и посмотрю! Санаторий «Марфино» где находится? В Россыи? Давай поеду в санаторий «Марфино»!..

— Ладно, — перебил Спивак. Он уже разлил коньяк по рюмочкам, и ему, видно, не терпелось выпить. — Давай, ребята, трошки пропустим, чтобы добре отдыхалось!..

Женя весело засмеялся.

Вскоре разговор оживился, над Иваном Петровичем начали подтрунивать и допытываться, чем же Варвара Васильевна «сильна», а он смущался и наконец обиделся вовсе. Потом стали играть в карты, а я пошел погулять и осмотреться.

2

День был теплый, на небе сквозь облака тускло светило солнце, и в тенистых аллеях парка стояла почти летняя духота. Или это горячил меня выпитый коньяк? Во всяком случае, я чувствовал себя прекрасно, все мне нравилось здесь, и я уже не жалел, что путевка оказалась не на Черное море. Впрочем, разве это огромное озеро хуже Черного моря? Я вышел к лодочной станции, постоял на низком причале возле лодок. Будка, где, видимо, хранились весла, была закрыта, и когда я подошел посмотреть часы ее работы, то опять увидел знакомый мне «Распорядок дня» и вспомнил, что сейчас в санатории «мертвый час». Об этом же говорил и соответствующий пункт распорядка. Так вот почему ни в парке, ни на лодочной станции не было никого! В самом деле, «дисциплина — первое условие здорового отдыха». Я пошел тропинкой вокруг озера. Иногда на землю с громким стуком падали с веток каштаны, зеленая скорлупа разбивалась, и сам каштан, коричневый и коряво-круглый, как конское яблоко, отлетал в сторону. Я набрал целый карман этих гладких и приятных на ошупь шариков. Размечтавшись, я уже воображал на своей родине целую каштановую рощу. Вообще с недавних пор во мне обнаружилась страсть к сбору семян; даже если я ем яблоко, то мне жалко выбрасывать коричневые яблочные зернышки, я украдкой собираю их и прячу в карман. И здесь, среди каштанов и лип, я видел деревья с удивительно красными и мелкими плодами, но оказалось, что это просто лесные яблони. Такие и у нас есть, правда, не столь живописные, может быть. А каштаны — это другое дело. Я решил, что надо будет раздобыть парочку целлофановых пакетов для этой цели. Роща курских каштанов в чувашской деревне Кюльхерри!.. Да и озеро, пожалуй, там не меньше этого будет. По крайней мере, когда я был еще мальчишкой, оно казалось мне настоящим морем, а переплывали его только самые отчаянные и выносливые ребята-допризывники. Потом, когда я и сам стал допризывником, тоже переплывал наше озеро, оно уже не казалось мне морем, но сделалось дороже и милее всякого моря и не раз виделось мне в солдатских снах…

Я попробовал рукой воду. Она показалась мне теплой, я разделся и, постояв с минуту на травянистом обрывчике, набравшись решимости, нырнул и поплыл. Что и говорить, не лето было на дворе, но мало-помалу притерпелся, и вода уже казалась нормальной.

Сам не заметил, как заплыл на середину, а когда оглянулся, то увидел, что на берегу, там, где лежит моя одежда, стоит женщина е белом халате. Я подумал, что это строгая Варвара Васильевна, и в предвкушении неизбежной выволочки обреченно поплыл обратно. Плыл я нарочно медленно, думая, что у нее не хватит терпения ждать, однако белая фигура возле моей одежды не исчезала. Но оказалось, что это вовсе и не Варвара Васильевна! У меня отлегло от сердца. Должен сказать, что когда мне читают нотацию, пусть даже самую неуместную и несправедливую, то я самым искренним образом чувствую себя виноватым. Сам не знаю, почему так получается. Бывает, машины с удобрениями не могут пройти на то или иное поле — или дорогу размыло, или еще что, — и вот и райкоме чихвостят почем зря, а я и оправдаться толком не могу. Если и начну объяснять, то получается, будто я и в том виноват, что дорогу размыло! Так что лучше молчать. Однако такая привычка молчать и принимать нотации близко к сердцу перекидывается со служебных дел и на все иные, — уж на что у меня матушка добрая да ласковая, но и та вошла в педагогический вкус. Про отца я и не говорю: тот сроду любил строжить и «воспитывать» нас, своих детей (у меня пятеро братьев и сестер, а я самый младший). Мало того, что когда мне читают нотации или в чем-то обличают, в чем даже я, бывает, и не виноват, а чувствую себя виноватым, мало этого, — в такие минуты я ощущаю себя мальчишкой-недоростком, школьником, и хотя понимаю, какой у меня жалкий вид, но ничего не могу сделать с собой. А даже наоборот: чем яснее это понимаю, тем хуже.

Но каково же было мое удивление, когда я, подняв голову, увидел не Варвару Васильевну, а ту самую девушку, на которую мне так хотелось оглянуться в автобусе! Теперь она стояла передо мной в белом халате, в белой высокой шапочке на черных волосах, стояла и смотрела сверху, как я барахтаюсь в прибрежной траве.