Алексей Петрович зачем-то открывает дверку. Платья, кофты… Всякий раз, когда он сейчас приходит домой, надеется увидеть этот шкаф пустым, ведь у Дины есть ключ, она может войти в любую минуту. Отопрет дверь и войдет. «Здравствуй, Алексей… Я пришла забрать кое-что из вещей, Надеюсь…» Что на это скажет он? «Если ты не очень спешишь, то мы могли бы поговорить…» Конечно, она очень удивится, она даже нарочно сыграет на этом удивлении: «О, у тебя появилось желание поговорить со мной? Трудно поверить!..» А говорить-то, по сути дела, и не о чем. Вот это-то и странно. Не о чем говорить с человеком, с которым прожито почти двадцать лет. Раньше говорили о Игоре, о его учебе, о школе. Да и эти разговоры кончились, кажется, классе на шестом. Странно… Если разобраться, то они давно уже не были мужем и женой. Они были отцом и матерью сыну, но когда Игоря не стало, эта последняя связь оборвалась.

В этих стенах как будто хозяйничало одиночество.

Своя комната с письменным столом, книгами и рулонами чертежей похожа на убежище в этой квартире, на убежище, где нет звенящей тишины, от которой леденеет душа. Письменный стол поставлен у широкого окна, а окно выходит во двор, прямо на глухую желтую стену соседнего дома. Когда работается хорошо или когда зачитаешься хорошей книгой, то не видишь, что это — стена, а замечаешь только что-то желтое, и от этого желтого исходит даже какой-то непонятный покой. А вот когда на душе кошки скребут, то от этой стены рождается неприятное, нехорошее чувство, как будто тебя заперли на замок. О работе нечего и думать, — Алексей Петрович только поворошил на столе бумаги, а когда в кухне забормотал холодильник, то он поспешил на этот звук, точно его кто-то позвал.

В кухне на полу возле холодильника стояла пустая бутылка от коньяка. Это они с Сетнером опорожнили, когда он заезжал две недели назад. Засиделись за полночь, Алексей Петрович тогда и выложил все о Дине, о всей своей семейной жизни. Впервые он так разоткровенничался, впервые. Ведь до сих пор никто, кроме Сетнера, и не знает, что они с Диной разъехались. У Сетнера же один разговор — о своем колхозе, о механизированных фермах, о строительстве. Как будто у него и нет домашних проблем. И когда вроде бы в шутку сказал об этом, он гордо так ответил: «У меня тыл крепкий». Гордость эта была не обидной. Сетнера мучило другое. «Лексей, мне хочется много построить, но нет у меня на это зеленой дороги. В банке у меня лежит два миллиона, и кажется — строй на здоровье! Но не тут-то было. Я вымотался в поисках кирпича, цемента, каких-то несчастных бетонных блоков, которые у вас в городе сваливают в овраги. Лексей, я устал так жить. Это не работа, не жизнь, а одно мучение. Я уже лишился сна…» Кажется, еще немножко, и Сетнер заплачет.

Алексей Петрович пытался его успокоить. Конечно, сейчас трудно быть председателем, народ из года в год становится грамотнее, образованнее, требования его растут, кроме того, за председателем смотрит каждый, замечает всякую твою промашку, и так не только в колхозе, но и на заводе… Но слова были не те, не те, и он сам это чувствовал, а говорил, говорил, пока Сетнер не перебил его: «Но, Лексей, я ведь несчастлив, мне горько и тяжело. У меня крепкий тыл, но фронта нет, фронт у меня везде, как у партизана».

Они не заметили, как перешли почему-то на шепот, точно за стенкой, как раньше, была Дина со своими головными болями. Но ведь Дины не было. Ее больше никогда и не будет. Разве только зайдет на минутку за вещами. «Здравствуй, Алексей. Я пришла забрать кое-что из вещей…» Теперь она будет жить далеко — в Севастополе, ведь этот ее Остроухов Ю. П. служит там, наверное, скоро будет генералом. Ну что ж, дай ей бог, как говорится, дай бог…

Алексей Петрович заталкивает пустую бутылку в мусорное ведро и выносит ведро на лестничную площадку в мусоропровод. Слышно, как бутылка со стуком летит вниз по трубе, потом доносится стеклянный звон. Вот и все. Можно потихоньку собираться в Шигали… Зачем? Может быть, повидать родных… Может быть, повидать Юлю…

8

Таким же жарким и сухим было лето сорок девятого… На маленьких шигалинских полях среди леса еще кое-что уродилось — хлеб, картошка, а вокруг по колхозам все выжгло летнее солнце да суховейный южный ветер. Но шигалинцы оказались с хлебом!..

Из Казани они ехали с Колей Ефимовым на площадке товарняка, а ведь зима тогда была ранняя — накануне Октябрьских праздников везде лежал по-зимнему снег, и они с Колей совсем закоченели в своих пальтишках. На разъезд Пенер поезд пришел вечером, несколько домиков, снег, пустота, на попутную машину или там подводу нечего и надеяться, так что они закинули за спину свои легкие котомочки и отправились в путь. Мало-помалу согрелись. Коля учился в ветеринарном институте, и по дороге он рассказывал о своих товарищах, с которыми учился. Так и не заметили, как Добежали до села Норус, где Коля жил. А дальше пришлось идти одному — семь верст. В Шигали он добрался уже к полночи. Свет горел только в доме бригадира Аникея Федоровича Молчанова, и когда Алексей остановился у ворот, то ясно услышал шум и говор людей. Значит, колхозный праздник здесь устроили! Наверное, он имел право быть на этом празднике, ведь все лето он работал в бригаде Аникея Федоровича наравне с мужиками. Но прежде нужно домой, ведь дома ждет мать. Для матери у него куплен подарок — платок. А второй платок куплен для Юли. На эти подарки ушла почти вся месячная стипендия, но это ерунда, лишь бы платки понравились тем, для кого куплены!.. А мама и в самом деле его ждала.

— Сердце мое как чуяло, что ты прибежишь! Кошка вон со вчерашнего дня свою мордочку моет, я и думаю — Алеша прибежит на праздники!..

Он слушает мать, слушает родной голос, по которому так стосковался за первые месяцы учебы, и в душе его все ликует. Оказывается, можно скучать и по самому дому, в котором вырос, вот по этим стенам, по столу, за которым и щи хлебаешь и уроки готовишь, даже по черному горшку, оказывается, можно соскучиться, в котором молоко запеклось коричневой пенкой!..

А потом они вместе с матерью на праздник идут. Совсем уже ночь, но от снега на улице бело, и мать радостно рассказывает, как на собрании приняли решение провести колхозный праздник, да сколько постановили сварить пива, да кто варил, и у кого какое пиво получилось, да сколько на трудодень получится хлеба да картошки… А он уже плохо вникает в эти хозяйственные рассказы матери: в его мыслях уже Юля, Юля, Юля!.. А молодежь, оказывается, собралась отдельно — в доме Сергея Филипповича. Правда, Сергей Филиппович с войны не пришел, а жена его умерла в сорок пятом, и в доме, на краю деревни, живут две сестры — Наталья и Юля. Вот у них и собирается молодежь по праздникам: попеть песни, поплясать. Бывал и Алексей там не раз. Но при всех не смел к Юле подойти. Красивее Юли не было девушки в Шигалях. Алексей в этом и не сомневался. И, когда в Казань на учебу уехал, каждый день посылал Юле письма. Даже стихи сочинял. И теперь шел он по ночным Шигалям к тому заветному дому как на сладкую казнь: как Юля встретит его? Что скажет?..

А она ждала его у ворот. Оказывается, она тоже, как и мать, была уверена в том, что он придет именно сегодня. Ни слова не сказав, он подошел к ней, протянул руку, а Юля качнулась к нему, и они сами не заметили, как обнялись и поцеловались. А в голове все плыло от счастья — снег, тесовые ворота, окна дома, толстая черная ветла…

— Я хотела пойти в Норусово и там встретить тебя…

— Да ведь я и сам не знал, что сегодня приеду. Просто не было двух лекций, вот и получилось.

— Я знала. — И в черных глазах такая уверенность, будто и в самом деле все знала точно.

— Пойдем в дом?

— Совсем даже не хочется.

— Почему?

— Да Ягур Типушкин пристает.

— А ты не позволяй.

— Ударить, что ли, его?

— Если нужно, и ударить можно. Будь построже, — сказал Алексей и покраснел — ведь выходило так, словно была Юля уже ему жена.

А в доме — дым коромыслом. Трезвый человек в таком веселье вроде белой вороны. Но для таких гостей есть испытанное средство — штраф.