Резвясь и забавляясь, девочка даже не подозревала, что Карас пристально наблюдает за ней. Нет, он не ошибался: он избавил внучку от той робости и страхов, которые омрачили детство ее отца. Людмила не боялась ни животных, ни воды, смело и доверчиво шла навстречу неизвестности. Одна большая опасность была, таким образом, счастливо устранена. Что же касается будущего девочки — тут Карас долго не мог прийти ни к какому решению. Играя с нею, он пробовал то одно, то другое, но не замечал за внучкой каких-либо склонностей к обычным для цирка и варьете жанрам. Он заметил только, что она очень музыкальна, неравнодушна к играм с переодеваниями, а войдя в роль, искусно пользуется мимикой. Со временем Люда обещала стать красивой, темпераментной девушкой с выразительным лицом, лукавыми глазами и стройным станом. И Карас пришел к заключению, что, пожалуй, всего более Людмила способна к танцу.
Елена, не колеблясь, предпочла бы традиционный балет. Но опыт подсказывал Вацлаву иное решение. За неполных четверть века в его театре выступали самые известные танцовщицы Европы, все прославленные балетные труппы, благодаря ему получили права гражданства неведомые дотоле экзотические танцы. Он первый на континенте пригласил темпераментных американских негров, приходивших в экстаз от собственных ритмов, он познакомил Европу с придворными сиамскими танцовщицами, яванскими баядерами и красавицами жрицами с острова Бали. Когда в театральных кругах заговорили о необходимости обновить танцевальное искусство, Карас украсил свою программу хороводом сестер Визенталь, ухитрился вставить в нее труппу Далькроза из Геллерау, привез в Прагу мечтательную Руфь Сен-Дени и Сен-Маз, воскресившую староегипетские пляски. Как никто другой, он имел возможность наблюдать за ними, изучать, сравнивать. Сам он постиг азы балетного искусства еще на уроках Ахмеда Ромео и, слушая виртуозную музыку, не раз мечтал о гармонической балетной импровизации. Вначале его тоже увлек классический балет, Анну Павлову он считал непревзойденной танцовщицей. Но чем глубже проникал он в тайны хореографии, тем больше убеждался, что вычурные па прима-балерин — лишь бесплодные вариации устаревшей формы, что новые средства выражения нужно искать в подчинении танца высшей идее, воплощая в нем религиозную мистику или древний культ. Когда на подмостках варьете Умберто выступала исполнительница подобных танцев, художники и скульпторы нередко обращались к Вацлаву с просьбой дать им возможность ежедневно наблюдать артистку и вдохновляться ее искусством. Карас охотно шел им навстречу, ибо все это были люди незаурядные, с широким кругозором и острым глазом. Беседы с ними лишний раз утверждали Караса во мнении, что мир стоит на пороге возрождения танцевального искусства, суть и цель какового будут заключаться в гармоническом и красивом движении.
Думая о маленькой Люде как о будущей танцовщице, Вацлав представлял ее себе активной участницей широкого художественного движения, глашатаем и выразителем новых идей. Разумно используя методы Ахмеда Ромео, он исподволь стал готовить внучку к этой миссии. Он приучал ее к изящным позам и движениям, к пружинистой походке и прыжкам, тренировал мускулатуру ног и корпуса. И хотя уроки его оставались игрой, хрупкое тельце приобрело необходимые навыки. Дед и внучка занимались потихоньку от всех, но неожиданно обстоятельства изменились в их пользу.
Однажды пани Эмилия Карасова вернулась домой с твердым намерением водить десятилетнюю Люду на далькрозовские уроки ритмической гимнастики.
— Все девочки из приличных семей ходят теперь к Далькрозу, — заявила Эмилия. — Госпожа советница Визенберг не представляет себе семейной жизни в будущем без ритмической гимнастики. И супруга директора газового завода пани Вшетечкова тоже сказала мне, что она целиком за пластическое воспитание. Она считает, что между супругами будет больше согласия, если мужу не понадобится искать чего-то на стороне.
— Да, пожалуй, — кивал головой пан Костечка, — Вшетечка — большой гуляка и грешник. Но понравится ли ему пани Вшетечкова в канкане — это еще вопрос!
— В канкане! Боже милостивый! — вскричала пани Костечкова. — Чего только не требуют от нас, бедных женщин! Все ублажай этих мужчин. Канкан!
— Ритмическая гимнастика не канкан, мамочка, — поучала ее дочь, — пани директорша абсолютно права. Не всем же достаются в мужья математики.
— Мы — люди передовые, — рассуждал Костечка, — в наше время думали главным образом о кухне, но если танцы содействуют прогрессу — á la bonne heure! Зажиточная семья всегда в состоянии нанять хорошую кухарку, но завести в доме танцовщицу… Пусть уж лучше хозяйка дома займется этим сама. А что скажет дедушка Вацлав?
Дедушка Вацлав почесал в затылке.
— Не знаю, голубчик, не знаю, — отвечал он с невинным видом, — я бы поостерегся. Любое искусство — враг добродетельной семьи. Что, если девочка увлечется и поставит крест на ваших заповедях?
— Этого можно не опасаться, — махнул рукой Костечка. — Люда — примерная девочка и всецело под нашим влиянием.
— Как знаете. Только раз уж вы разрешите ей танцевать, вам следовало бы пускать ее и в варьете. Там она сможет увидеть выдающихся балерин.
Все признали справедливость его слов. Было решено, что Людмила станет посещать уроки ритмической гимнастики, а также варьете, когда в программе будут танцевальные номера. Дедушка Вацлав ликовал. Теперь он мог заняться подготовкой внучки более целенаправленно. Побочные игры были оставлены, и девочка сосредоточилась на танцевальных па. Педагог далькрозовской школы восторгалась юным талантом, Люда быстро научилась владеть своим телом, выказала незаурядное чувство ритма. На весеннем школьном концерте ее выступление стало гвоздем программы. Костечковых буквально распирало от гордости — столько восторгов пришлось на долго их ребенка, стольких поздравлений удостоились они сами. В пятнадцать лет Людмила уже выступала на вечерах мимического танца, а в шестнадцать — исполнила первую роль в пантомиме. Газеты писали о восходящей звезде, почитатели новой Терпсихоры в упоении бегали на ее вечера, завистливые предшественницы отводили душу в сплетнях. Но помешать ее триумфальному восхождению они не могли — Люда была в отличной форме, она пленяла своей пикантной красотой, внимая музыке всеми фибрами души. «Людмила Карасова — эолова арфа балета, — писал о ней доцент Шафранек, специалист по эстетике движений, — достаточно малейшего дуновения музыки, чтобы она зазвучала гармонией телесного и душевного обаяния».
— Доцент Шафранек — осел, — прочтя это, провозгласил доктор Петр Карас, к тому времени уже экстраординарный профессор аналитической математики и геометрии в университете Карла Фердинанда, — эстетика движений — это же не наука! Из его болтовни мне ясно только одно — малейшего дуновения музыки достаточно, чтобы отвлечь Людмилу от занятий в гимназии; у сей «эоловой арфы балета» тройка по математике! Простите, но это отнюдь не «гармония телесного и душевного обаяния», а стыд и позор для отца, которого вот-вот должны назначить ординарным профессором.
— Не обращай внимания на отца, — хохотал дедушка Вацлав, когда внучка прибежала к нему в слезах, — твоего уравнения ему не решить. События давно уже развиваются в нежелательном для него направлении. Продолжай танцевать, я вступлюсь за тебя. Но запомни: не усердствуй сверх меры. Посмотри на нынешних танцовщиц. Они изнуряют себя, и от их женственности вскоре не останется и следа. Они напоминают иссохших в тропиках миссионеров и пустынников, живущих среди песков и питающихся кузнечиками. Безусловно, они многого достигли, но где былое очарование, легкость, женственность? Что за метода — создавая прекрасное, убивать красоту, дарованную богом?! Танцуй, упражняйся, учись, работай сколько душе угодно. Но именно — сколько угодно! А не через силу. Господь — в молитве, а тело в отдыхе нуждается!
Люда обняла и расцеловала своего замечательного дедушку. Вняв его мудрому совету, она продолжала танцевать. Дома начались недоразумения. Хуже всего обстояло дело с гимназией. Людмилу Карасову боготворили все классы, но учителя, особенно пожилые, были недовольны новым циркуляром, разрешавшим занятия танцами и участие в любительских далькрозовских спектаклях. Математик донимал Люду с первого дня; на ее примере он доказывал, что университетские кафедры заняты бездарностями, не способными обучить математике даже собственных отпрысков. Теперь к нему присоединились латинист, историк и естественник.