— Паоло! — воскликнул пораженный Карас.
— Yes, — ответил бербериец, принужденно улыбнувшись, и поклонился до полу.
Пожалуй, впервые Карас не нашел для приехавшего к нему артиста ни одного доброго слова. А ведь это был товарищ его детства! Да, был. Тем ужаснее казался он Карасу теперь; контраст между светлым воспоминанием и действительностью был разителен — перед ним стоял не Паоло Ромео, а живая руина.
— Проводите господ в гардеробные! — обратился Карас к секретарю Каубле, чтобы избавить себя от необходимости продолжать разговор. И невольно взглянул на календарь: пятнадцать или шестнадцать дней продлится новая программа?
Незачем беседовать с Паоло, нет нужды расспрашивать его; едва увидев этих девиц, Карас понял, что дело плохо. Как только секретарь вернулся, Вацлав продиктовал ему объявление, запрещавшее артистам и сопровождающим входить в фойе и зрительный зал во время представления. Одну из копий он просил вывесить возле уборной Паоло. На его репетицию Вацлав не пошел, опасаясь домогательств навязчивого франта. Да и репетировали, как сообщил ему потом режиссер, одни музыканты.
— А эти… дамы? — спросил Вацлав.
Режиссер прищурил левый глаз, махнул рукой и осклабился.
Карас со вздохом покачал головой.
Вечером, во время первого отделения, к Карасу прибежал метрдотель Шебеле. Он не хочет скандала, но этот негр, приехавший с «Живыми картинками», просит шепнуть господам в ложах, что если их заинтересуют артистки, то им следует обратиться к господину Ромео.
— Хорошо, пан Шебеле, — кивнул Карас, — господам ни слова, мы этого у себя не потерпим. А с господином Ромео я переговорю.
Карас послал к нему секретаря, и тот напомнил Паоло о вывешенном утром объявлении.
Возмущенный араб разразился проклятиями.
— Господин Ромео, я очень сожалею, но мне поручено передать вам, — твердо заявил секретарь, — что если вы сейчас же не удалитесь из фойе, директор вынужден будет просить полицейского комиссара арестовать вас за сводничество. Свидетель у нас имеется.
Паоло посинел, глаза его сверкнули. Он выкрикнул какое-то ругательство, повернулся и бросился вниз по лестнице.
— Ну как? — спросил Карас после представления.
— Отправился в бар, — доложил секретарь, — напился и стал буянить. Ругал вас, пан директор, на чем свет стоит; кричал, будто вы всему научились у него, и клялся отомстить.
— Как же он меня ругал? — вдруг полюбопытствовал Вашек.
— Забыл, пан директор… Какое-то странное слово, я еще такого не слыхивал…
— Не Даблкау?
— Похоже… Да, да, оно самое…
— Даблкау, — повторил седовласый Вашку, и лицо его озарилось. — Не мудрено, молодой человек, что вы не поняли этого слова. Представьте себе ребячью драку, исход которой решается пятьдесят лет спустя. Завтра вы увидите финал. Пригласите ко мне господина Ромео на одиннадцать часов.
Паоло Ромео явился в канцелярию в двенадцатом часу и низко раскланялся на все стороны.
— Дорогой Паоло, — спокойно обратился к нему Вашек, — я видел вчера твой номер; очень сожалею, но он решительно не годится для театра, носящего имя Умберто. Его нельзя оставить в программе. Однако я не хотел бы нанести тебе ущерб. Вот записка, по которой ты получишь гонорар за все пятнадцать выступлений. Сделай милость, вели своим дамам освободить гардеробную до обеда.
Паоло поклонился, взял записку и не спеша вложил ее в бумажник. В канцелярии было тихо, как перед грозой. Затем Паоло вновь отвесил поклон и направился к двери. Внезапно он остановился, повернулся к секретарю и, сверкнув ненавидящими глазами, выкрикнул:
— Знаете, почему этот пес Даблкау взъелся на меня? Я был любовником его жены!
Слово рассекло воздух, подобно пущенному в цель кинжалу. Вашек вздрогнул, будто в него и в самом деле впилось лезвие. С минуту он смотрел на Паоло непонимающим взглядом. Он стоял в дальнем конце комнаты, у окна. Паоло с насмешливой гримасой на лице у двери. Их разделяла низкая перегородка. Внезапно Вашек сорвался с места, в длинном прыжке, не задев перегородки, пролетел через всю комнату, сбил Паоло с ног, вскочил и, схватив его за ворот и за штанину, поднял над головой. Казалось, он хватит им об пол, но Вашек распахнул ногой дверь и сбежал со своей ношей по лестнице. Паоло хрипел, вырывался, но руки Вашека сжимали его, как тиски. На шум выбежал из своей каморки пан Дворжак.
— Open the door! — крикнул Вашек.
Не понимая по-английски, пан Дворжак все же догадался, чего от него требуют. Дверь распахнулась, и Паоло Ромео шлепнулся на тротуар.
— Знаете, дружок, — вернувшись в канцелярию, обратился Карас к секретарю, — когда я вчера говорил вам о финале, я не предполагал, что дело кончится рукопашной. Дойти до такой низости… Ну вот, полувековая тяжба исчерпана, и слово «Даблкау», надеюсь, снова забудется. Теперь можно и пообедать. Кстати, измерьте-ка при случае длину комнаты, — весело добавил Вашек. — Мне кажется, это мой рекордный прыжок без трамплина.
Столкновение с Паоло было единственным скандалом за все время директорства Вацлава Караса. Работая в театре, Вашек нередко попадал в неприятные и щекотливые положения, но умел выходить из них, не теряя самообладания и чувства юмора. Убеленный сединами, умудренный опытом, он был выше закулисных склок. Теперь-то Вашек знал наверное, что уже никогда не вернется в цирк, — он решил взять на себя заботы о судьбе внучки. Не легко далось ему это решение. Порою он с сожалением вспоминал о прошлом, с горечью убеждаясь в том, что, собственно, так и не осуществил мечты своей жизни — достичь вершин жокейского искусства и дрессировки лошадей. Он добился многого, но работа с хищниками отвлекла его от цели. Он хотел обновить цирковой репертуар, но упрямство Бервица и обрушившиеся на цирк невзгоды помешали этому. Когда же он стал наконец полновластным хозяином, на долю его выпало лишь сберечь жалкие остатки былой славы. Ради сына он взялся за дело, о котором раньше и не помышлял; ради внучки отказался от последней возможности вернуться на некогда избранный им путь.
«Вот видишь, Вашку, видишь, — твердил он себе в одиночестве карлинской квартиры, — ты никогда не был хозяином своей судьбы, все заботился о других. О Бервице, о цирке Умберто, об Агнессе, Елене, о Петре, о Людмиле. Ты помешался на цирке, влюбился в имя Умберто, а твое собственное имя осталось в тени. Вся Прага говорит о прекрасных программах театра-варьете Умберто, но кто читает на афишах набранную мелким шрифтом подпись: „Директор Вацлав Карас“? Уйдешь из театра — и Прага даже не вспомнит о тебе. Полно, в этом ли дело? Кем был бы Вацлав Карас из Горной Снежны без цирка Умберто? Каменщиком и музыкантом, как и его отец. И если ты достиг чего-то большего, то только благодаря другим. Разумеется, ты проявил волю, талант, смекалку, но чего бы они стоили, если бы тебе не помогли Буреш, Ганс, старик Ромео, Бервиц. Полжизни, а может быть, и дольше, вбираешь в себя то, что уготовили для тебя другие; разве это не обязывает делиться потом своим богатством? Человек не живет сам по себе, жизнь — это бесконечная кавалькада. Ты свернул с намеченного пути, но то, что ты делал, ты делал добросовестно. Не искал популярности, не старался быть на виду, люди, смыслящие в твоей профессии, знают тебе цену, а что до остальных — не все ли тебе равно? Ты не вернулся в цирк, осел в варьете. Но и здесь ты поработал на славу, оставишь по себе добрую память и, быть может, убережешь душу своего потомка, не дашь ей закоснеть в богатстве и глупости».
Подумав о принцессе Лилили, Вацлав Карас просиял. В ней находил он то, чего был лишен, когда растил собственного сына. Люда тянулась к нему с безграничной любовью и восхищением. Что бы ни делал дедушка Вацлав, все казалось ей верхом совершенства; не было человека умнее и добрее ее безбородого дедушки из театра. Бородатый дед Ярослав ревновал, бородатый дед Ярослав дулся, но это ему не помогало. Никто в семье не умел так играть с маленькой девочкой, как седеющий ветеран манежа, в груди которого билось нестареющее мальчишеское сердце, отзывавшееся на имя Вашку. Чего только не делал он, чтобы доставить внучке удовольствие! Раз ни с того ни с сего он купил вдруг верховую лошадь и на следующий день, посадив Люду перед собой в седло, до вечера проездил с нею по Стромовке. Потом он обзавелся лодкой и стал предпринимать с девчушкой увлекательные походы на островки у Штванице и дальше, к Либени. А когда внучке исполнилось семь лет, дед подарил ей ко дню рождения пони, настоящую, живую лошадку; он назвал ее Мери, и уже вскоре Люда стала сопровождать дедушку на прогулках по Стромовке и другим местам.